Оставшаяся позади жизнь, казалось, не имела для нее больше никакого значения. Часами она наблюдала быструю смену видов, которые, как вымпелы, мелькали за окном: огромные латифундии, заросли королевских пальм, черные горы, окруженные облаками. На каждой станции жизнь кипела ключом. Разве могла она спать?
Поезд прибыл ровно в полдень, и со всех уголков столицы, приветствуя ее, зазвенели колокола. Тетя Алисия появилась в пышном платье, из-под подола которого выглядывали нижние юбки, прикрываясь зонтиком от мягкого зимнего солнца. Пониже теткиной спины Селия заметила крохотные пуговки слоновой кости, восхитительные своей бесполезностью. Они с тетей двинулись по булыжной мостовой, уворачиваясь от лошадей, бодро стучащих копытами по камням, и квадратных черных машин с откидным верхом. Селия неуверенно шла по твердой, неровной мостовой, колени у нее дрожали. Ей вдруг захотелось пойти босиком, чтобы почувствовать под ногами мягкую рыхлую землю.
Но скоро Селия научилась любить Гавану, ее изогнутые улочки и балконы, похожие на элегантные воздушные экипажи. О, а этот гул! Сколько восхитительных звуков! Запряженные лошадьми тележки молочников, тарахтящие по мостовой на рассвете. Разносчик, продающий метлы и швабры, тряпки для вытирания пыли и жесткие щетинистые щетки. Мальчишки-газетчики, выкрикивающие заголовки свежих выпусков «Эль Мундо» или «Диарио де ла Марина». Тетя Алисия водила ее в музеи, в филармонию и к древней сейбе. Селия обегала ее по три раза, загадывая желания, пока дерево не начинало кружиться, как сверкающая колода карт.
Тетя не посещала церковь и презирала тех, кто туда ходил. Однажды она повела Селию к подножию холма, на котором стояла церковь Святого Лазаря. Богомольцы карабкались по холму на голых, окровавленных коленях, чтобы показать свою набожность, или чтобы очиститься от греха, или чтобы вымолить прощение медленным истязанием плоти. Они сжимали четки и покрывала, раздирали грудь, рвали на себе волосы. Их молитвы возносились от земли, словно рой насекомых летним вечером.
По субботам Селия с тетей ходили в кино. Органист, пухлый мужчина, всегда бурно сопереживавший действию на экране, успокаивался, когда начиналась любовная сцена. Он играл левой рукой пару минорных аккордов и, взмахивая правой, вытирал потное лицо неестественно белым платком. Тетя Алисия считала, что американские фильмы наивны и слишком оптимистичны, но очень забавны, и с удовольствием их смотрела. Она назвала двух своих канареек Кларой и Лилиан в честь Клары Боу и Лилиан Гиш. Однако, когда Клара снесла яйца, тетя Алисия переименовала Лилиан в Дугласа, в честь Дугласа Фэрбенкса. Птенцов назвали Чарли, Мэри и Глория.
В Санта-Тереса-дель-Мар отключено электричество. Селия идет по мирным темным улочкам и вдыхает запах жареного мяса, плывущий из открытых окон, замечает огоньки свечей, игру теней на стенах кухонь. Внезапно ей в голову приходит мысль, что она предпочла бы жить при свете свеч.
Двойняшки сделали ей сюрприз – приготовили омлет с рисом. Они целуют ее сухими губами, снимают с нее туфли и нагревают кастрюли с водой, чтобы она приняла ванну. Они не спрашивают ни о матери, ни о брате.
Селия садится в плетеную качалку и смотрит на океан, над волнами которого подпрыгивают серебряные огоньки. Что это? Летучие рыбы, или дельфины, или какая-то неведомая пульсация? Небо ожило от молний, вскормленных жаром суши. Сколько лет она рассматривает горизонт в ожидании какого-то знака? Намного больше, чем живет на свете, кажется ей, да, намного больше.
Масличная равнина
распахивает веер,
запахивает веер.
Над порослью масличной
склонилось небо низко,
и льются темным ливнем
холодные светила.
Селия неравнодушна к поэзии Федерико Гарсия Лорки. Она слышала его выступление более сорока лет назад в театре «Принсипаль де ла Комедия». Это была последняя из пяти его лекций, которые он прочитал в Гаване, и Селия, как завороженная, слушала его выразительный голос, когда он пел печальные цыганские песни. Лорка объяснил слушателям, что канте хондо – это древняя форма фламенко в его родной Андалусии, когда-то населенной маврами, и эти песни вдохновили его на написание своих собственных цыганских баллад.
Во время его выступления начался проливной дождь, и черные звуки дуэнде трепетали и тайной, и мукой, и смертью. Смерть привлекала, соблазняла, и Селия, охваченная нервной дрожью, снова и снова желала умереть.
Этой ночью Селия спит беспокойно. До нее доносятся голоса, обрывки слов на многих языках, словно разрозненные лоскутки одеяла. Слоги плывут над ней, медленно тая в ледяном расплывчатом пятне белого света. Селия пробуждается в зловещем лунном свете, разлившемся по постели. Она зовет внучек.
– Бегите к дому Эрминии! Скажите ей, чтобы она сейчас же отвезла нас в Гавану!
Руки Селии дрожат, как заблудившиеся птицы. Она не может застегнуть пуговицы на желто-зеленом платье. Селия бежит на негнущихся ногах мимо дивана, покрытого линялой мантильей, мимо побелевшего орехового пианино, мимо мебельного гарнитура, в котором не хватает стула, и останавливается на крыльце в ожидании.
– Mi hija, mi hija, mi hija, – повторяет она, как будто ее слова могут спасти Фелисию.
Ночь расцвечена звездами, но Селия ничего не замечает. В углу неба висит одинокий месяц. На шоссе Селия ощущает запах океана, ощущает его всю дорогу, пока они едут в Гавану.
Письма Селии. 1942 – 1949

11 декабря 1942
Querido Густаво!
У нас идет гражданская война, теперь диктаторский режим и в твоей, и в моей стране. Полмира в войне, никогда еще не было так плохо. Одна только смерть заслуживает доверия.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70