Уго и Фелисия разделись в номере и, растворяясь друг в друге, занялись любовью среди побеленных стен. Уго кусал Фелисии груди, оставлял лиловые следы синяков на ее бедрах. Он стоял перед ней на коленях в ванне и тер черным испанским мылом у нее между ног. Несколько раз он входил в нее сзади.
Фелисия быстро поняла, что ему нравится. Она связала ему руки за головой своими трусами и резко шлепала его, когда он просил.
– Сучка ты моя, – говорил Уго, мыча от наслаждения.
Утром он ушел, пообещав вернуться летом.
Когда они снова встретились в сезон ураганов, Фелисия была на седьмом месяце беременности и работала кассиром в мясной лавке. Она сидела на табурете за прилавком, заворачивая покупки в газету и потирая поясницу. Щеки у нее были покрыты тонкой сеткой вен.
Окровавленные туши висели на крюках на расстоянии руки. Цыплята свисали на окне, задевая плечо. Свиная голова стояла на задней полке, словно трофей. Фелисия наблюдала, как коренастые мясники свежуют и разделывают мясо, словно скульпторы, и с трудом отличала их руки, по локоть измазанные кровью, от красных мраморных пластов мяса. Покупатели тоже стали ей казаться похожими на товар, который они приобретали: компаньеро Сордо с поросшим щетиной двойным подбородком и вздернутым носом, компаньера Льоренте с розовыми глазками и скошенным подбородком.
– Я красное мясо, – твердила про себя Фелисия. Она чувствовала себя распухшей, нелепой.
Уго зарегистрировался с Фелисией в здании муниципалитета как раз во время Карибского кризиса. Эрминия привезла бутылку шампанского из Испании, но никто о ней не вспомнил и не открыл. Хорхе дель Пино отказался присутствовать на свадьбе.
После церемонии Фелисия и Уго пришли в дом на Пальмовой улице, который пустовал с тех пор, как Офелия, единственная дочь Берты Аранго дель Пино, умерла от туберкулеза. Уго сел на диван и молча уставился прямо перед собой. Наконец Фелисия подошла к нему.
– Если хочешь, я могу связать тебя, как тебе нравится, – предложила она.
Уго прижал кулак к ее подбородку, пока ее дыхание не пресеклось, а голова не задралась так, что она увидела стены гостиной позади себя.
– Если ты подойдешь ко мне, я тебя убью. Поняла?
Уго заснул на диване и на следующий день ушел в море. Дочери-близнецы родились в его отсутствие под Рождество.
* * *
К концу лета Фелисии становится хуже, как будто мозг ее окутывает плотная штора. Собственный голос кажется ей глухим, далеким, люстра покачивается в зловонном воздухе. Она курит выдохшиеся сигареты, оставленные мужем много лет назад, выкуривает их одну за другой до самого конца, пока сын не вынимает очередной окурок из ее обожженных пальцев. Губы Иванито движутся, Фелисия видит это. Зубы и глаза, щеки и иссиня-черные волосы сына растягиваются и сокращаются, как мехи аккордеона. Что он говорит? Каждое слово – это код, который она вынуждена расшифровывать, иностранный язык, звук выстрела. Она не способна и видеть, и слышать одновременно – ей приходится закрывать глаза.
Фелисия вспоминает тот день, когда решила убить мужа. Это было в 1966 году, стоял жаркий август, она была беременна Иванито. Тошнота нарастала с каждой неделей. Ее тело было заражено сифилисом и другими болезнями, которые Уго подцепил в Марокко. В то утро, когда она жарила бананы в большой сковороде, тошнота внезапно исчезла.
На нее нашло озарение, которым она не могла пренебречь.
Фелисия опустила тряпку в кастрюлю и наблюдала, как та пропитывается маслом. Затем вынула ее щипцами и понесла в гостиную. Масло капало на половицы.
Она зажгла спичку и подошла к мужу, который спал на кушетке. Он лежал, откинув голову на подушке, с широко открытым ртом. Веки у него были прикрыты неплотно, сквозь узкие щелки виднелись белки закатившихся глаз.
Фелисия осторожно поднесла голубой огонек к концу тряпки. Она вдохнула запах серы и бананов, жарящихся в кухне. Она смотрела, как слабое пламя охватило тряпку, как разгорается огонь. Уго проснулся и увидел жену, возвышающуюся над ним, словно богиня, с огненным шаром в руке.
– Ты никогда больше сюда не вернешься, – крикнула Фелисия и швырнула огонь ему в лицо.
Ей смешно вспоминать крики мужа, когда он выбежал из двери и его голова превратилась в пылающий факел. Она прокручивает этот момент в голове снова и снова, сначала под одним углом, потом под другим, по частям и по кусочкам, словно сумасшедший фотограф. Огонь сожрал кожу на лице и руках Уго, и зловоние оставалось на Пальмовой улице в течение многих месяцев.
Фелисия чувствует, как молодеет во сне и становится такой юной, что ей страшно – вдруг она умрет, попадет в небытие, не выходя из лона матери. Она горюет во сне о брошенных детях, о проститутках в Индии, о женщинах, изнасилованных в Гаване прошедшей ночью. Их лица смотрят на нее, жалобные, безропотные. Чего они хотят от нее? Фелисия боится засыпать.
Мать навещает ее, приносит пакеты с едой, жирную колбасу, которая выскальзывает из вощеной бумаги. Фелисия отказывается есть, думает, что еда отравлена. Мать пытается поговорить с ней, но Фелисия прячется в постели. Сын не оставит ее, это она точно знает. Она открывает рот, но мысли покидают ее, прежде чем она произносит первое слово. Что-то случилось с ее языком. Она с трудом составляет оторванные окончания слов, таких непонятных и сопротивляющихся, как будто ворочает камни. Она выворачивает один камень и цепляется за него, словно утопающая, потом еще один, и еще, и наконец плача выдавливает: «Мамочка, мне плохо».
Иванито Вильяверде
На следующий день после смерти дедушки Иванито спрашивает мать, можно ли ему поехать в Гавану посмотреть венгерский цирк.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70