На полуденной прогулке Ксавье узнал о приходе второй передачи.
– Она положила туда цветок. Поблагодари ее.
– Еще один месяц, – прошептал Ксавье. – Всего один маленький месяц…
В воздухе потеплело от ранней весны. Надзиратели, происходившие по большей части из крестьян, предсказывали жаркое лето. Но жара не могла заставить потеть зэков, превратившихся в скелеты. У тех, кто раньше был толстяком, кожа висела клочьями.
– Постарайся не нарваться на санкцию, – постоянно советовал Ла Скумун, зная, что наказанные лишаются свиданий.
Он приготовил тайник для пистолета.
– Дождемся дежурства Цинкового воротника, – сказал он Ксавье. – Он наложит в штаны, а у него ключи от всех дверей.
Цинковым воротником прозвали капрала, носившего твердые воротнички. Его сердце было таким же твердым. Чуть ли не единственное, что у него было твердым. Перед пушкой он должен был струсить. По крайней мере, таково было мнение Ла Скумуна.
Прошли недели, и Женевьев снова вошла в ворота централа. Передача была уже положена в обычное место. Она очень боялась, но эпоха была такой жестокой, а Ксавье так страдал, что она предпочитала, чтобы оба разыграли свою карту.
Только посмотрев на сестру, Ксавье понял, что поручение выполнено и вдруг почувствовал себя умиротворенным, его измученное лицо осветилось улыбкой, и Женевьев показалось, что на нем появилось детское выражение.
– Ты по-прежнему продаешь много роз?
– По-прежнему много, – ответила она.
– Знаешь, он очень обрадовался.
– Правда?
– Правда…
Она столько думала о Роберто, кладя в передачу розу! Ее это взволновало. «Господи, сделай так, чтобы они не умерли здесь!» – взмолилась она.
Они мало разговаривали.
– Ну вот! – заключил Ксавье.
– Теперь уже недолго. Самое трудное позади.
Она говорила это каждый раз.
– Да, позади, – согласился Ксавье.
Она вглядывалась в его волевое лицо. Последнее свидание. А потом?…
– Свидание окончено! – объявил надзиратель.
Ксавье разжал и сжал руки. Кровь стучала в виски. К счастью, они скоро отсюда удерут.
– Наберись терпения, – шепнула Женевьев, наблюдая за братом.
Надзиратель вышел в коридор, между двух решеток и прошел за Женевьев, чтобы отпереть дверь. Она быстро повернула сумочку.
Ксавье прочитал на приколотом к сумочке белом листке: «Сегодня в полночь». И Женевьев тут же ушла.
В столовой он отдал свою порцию соседу, который молниеносно сожрал ее, боясь, как бы Ксавье не передумал.
Чтобы легче было ждать, он закрыл глаза и стиснул кулаки.
В камере он утвердительно кивнул Ла Скумуну, и они стали дожидаться, пока надзиратели всех запрут, проведут перекличку и уйдут.
– Все готово.
– Наконец-то, – ответил Ла Скумун.
Ксавье рассказал ему о трюке с ридикюлем.
– Ты уверен?
– Как и в том, что разговариваю с тобой.
– Мог бы постараться узнать больше, – пробурчал Ла Скумун.
Ксавье засмеялся. Роберто убивал время как мог. Они считали удары часов, один из них обсчитался.
– Одиннадцать, – сказал Роберто.
– Нет, десять.
– Одиннадцать.
– Десять.
Они шептались, но хотели кричать.
– Твоя история – это точно не туфта? – спросил Ла Скумун через некоторое время.
– Если не веришь, можешь дрыхнуть.
Камеры были расположены вдоль всего корпуса. Они выходили во внутренний двор и на кольцевую стену. Длинные Узкие окна следовали друг за другом как тире морзянки.
В полночь послышался звук шарманки.
– Старина Миг! – прошептал Ла Скумун.
Его трясло. Ксавье отвернулся, чтобы друг почувствовал себя в одиночестве.
Миг сыграл мелодию популярной песенки, потом затянул песню моряка, мечтающего о собственной лодке. Ла Скумун, лежа на спине, вцепился пальцами в шероховатую ткань матраса. Эта музыка выворачивала ему кишки.
Послышались крики. Охрана прогоняла Мигли. Тот, продолжая играть, тронулся с места, и музыка приблизилась, чтобы через несколько мгновений удалиться. Ла Скумун натянул на голову одеяло и согнутой рукой вытер глаза.
* * *
В то утро, между последним ночным обходом и открытием камер, в углу бордосцев началось волнение. Бордосцы были хроническими бунтарями.
– Почему мы должны жрать эту блевотину?! – сказал один из них, стоя на своей койке.
– А штрафной режим видал? Шагай или подохни.
– Эта падла хозяин – не один на свете. Над ним префект. Надо только всем отказаться от их тухлой баланды и начальству станет жарко.
Зэки одобряли.
– При условии, что будут улики, – убеждал оратор. – Ждем завтрашнего утра. Я подойду первым. Если опять тухлятина, отказываюсь от порции, и вы делаете то же самое.
Эта идея понравилась всем.
– Им придется доложить в префектуру, а жратва станет уликой. Иначе мы все тут подохнем. Все время привозят новых, никого не выпускают, а общее число остается прежним. Разве не правда?
Это была правда, как и то, что хлеб иногда давали плесневелый, а суп кислый. Правда, что люди ели клей.
Ла Скумун знал, что коллективный бунт, даже неудачный, взбудораживает тюрьму. Зачинщиков просеивают и переводят в разные тюрьмы.
– Я не согласен, – заявил он.
– Сдрейфил?
Ла Скумун говорил, сидя на кровати.
– Не люблю коллективных демонстраций. Когда меня все достанет, буду действовать сам по себе.
Бордосцев было трое. Они работали в одном цеху с Ксавье, но спали в той же камере, что Ла Скумун. Это было хитростью тюремной администрации, стремившейся разделять на ночь людей, общавшихся между собой днем.
– Здесь мы все заодно, и ты не отколешься, – пригрозил оратор.
– Если мне захочется взять пайку, я ее возьму. А когда не захочется, не стану брать, – спокойно объяснил Ла Скумун.
– Будешь делать то, что решат все.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45