Бронзовые мавры надменно отбили очередной час, я не знал который.
В конце концов я разыскал квестуру и был препровожден в кабинет комиссара Брунетти.
– Простите, что отнимаю у вас время, – сказал я. – Понимаю, вы человек занятой…
– Вы зрите в корень, – ответил он на чистейшем английском. – Вы, не я. Чем могу помочь?
– Зрю?…
– Чем могу помочь? – повторил он.
– По-моему, за мной кто-то следит. – И я описал ему Гастингса. – Ничего о таком не слыхали?
– А что, этот человек – он местный или иностранец?
– Англичанин.
– Турист?
– Он здесь, как я, с визитом.
– А что, этот человек – он угрожал вам? Запугивал?
– Да нет, в общем. Просто у меня на его счет дурные предчувствия.
– Ах, дурные предчувствия! На сегодняшний день по Венеции разгуливает миллион с лишним туристов, и у меня дурные предчувствия вызывает почти каждый. Но что тут попишешь? Даже когда я сам зрю в самый корень, все равно ничего нельзя сделать, пока они не совершат преступление по-настоящему. Был бы счастлив пролить бальзам на ваши раны, но увы… – Он пожал плечами, беспомощно развел руками, и я проснулся.
– Стойте! – воскликнул я. – Я забыл спросить про женщину, похожую на нимфу Уотерхауза! Ее зовут Амариллис, у нее голубые глаза!.. – Нет, слишком поздно.
Второй сон подряд без Амариллис. Опять я сплоховал.
8. Старуха, как черная кошка
Третья попытка не принесла ничего, кроме чувства опустошенности и старухи, корчившей из себя черную кошку. Она мне и раньше снилась, раз сто; на вид сущая ведьма из сказки братьев Гримм, та, что послала солдата в дупло за огнивом. Черная кошка из нее получалась курам на смех, но ей нравилось выгибаться по-кошачьи и говорить, как она себе воображала, на кошачий манер. И маскарада-то было всего ничего – обтрепанное черное пончо да черное сомбреро, но она в него верила. Она сидела на ступеньках какой-то хибары у безлюдной дороги, прорезавшей сосновый лес.
– Сколько лет прошло? – мурлыкнула она. – Сьемь?
– Семь, вы хотите сказать?
– Говорю, как считаю нужным, – отрезала она. – Весь извращался, да?
– Я ищу Амариллис. Вы ее не видели?
– А с ней бы ты соснул?
– Может, и так.
– Да ведь боисся, ммм…
– Не без того.
– А у меня нашлось бы, где тебе голову приклонить, сам знаешь.
– Еще не время, – сказал я.
– Ну, как угодно. Не забывай только, что есть в Галааде бум-бам.
– Бальзам, вы хотите сказать?
Старуха сплюнула, распахнула дверь своей хибары и скрылась внутри, а я проснулся.
9. У каждого своя
В девяносто третьем, когда я пришел преподавать в Королевский колледж искусств, Ленор доучивалась там последний год. Я занял должность скоропостижно скончавшегося Джулиана Уэбба и первый день провел за разглядыванием портфолио и попытками связать в памяти лица с фамилиями из списка. Под моей опекой оказались двенадцать аспирантов: семь женщин, пятеро мужчин, почти все уже взрослые, за двадцать. И работы у них были далеко не ученические (бесталанные студенты просто не проходят отбор), хоть и не все одинаково интересные и оригинальные, что, впрочем, тоже вполне естественно. Невзирая на то, что изобразительное искусство вступило в «эпоху постмастерства», все они умели рисовать, и меня это порадовало несказанно. Конечно, глобальное потепление от этого не прекратится и воздух чище не станет, но мне по крайней мере полегчало на душе.
Насколько мне известно, дурнушек отборочная комиссия не отвергает, все-таки не конкурс красоты. Но как-то так само собой получается, что после двадцати художницы расцветают, и все мои семь были просто загляденье. Как мужчина я не мог не обращать на это внимания, а как ценитель зрительных образов – просто блаженствовал.
Ленор, по-моему, запросто могла бы податься и в актрисы. Ее эффектное лицо так и притягивало взгляд. Волосы у нее были длинные, черные, с густой челкой, брови черные и властные, и одевалась она себе под стать: черные джинсы – застегнуть их можно было только лежа, черный леотард и черные мотоциклетные ботинки. Ей без видимых усилий, и куда лучше, чем большинству окружающих, удавалось присутствовать здесь, так что я то и дело на нее поглядывал, переходя от студента к студенту и от портфолио к портфолио.
Дойдя наконец и до Ленор, я спросил, над чем она работает.
– Учусь видеть, – сказала она.
– И что же вам удалось увидеть за последнее время? – спросил я.
В ящике ее стола лежали четыре блокнота в твердых переплетах. Она вручила мне верхний, желтый, с номером «21» на обложке. Я раскрыл его – страницы пестрели заметками и зарисовками. Почерк бисерный, изящный, почти каллиграфический.
– Взгляните на вчерашнюю страницу, – сказала она. Я перелистал блокнот и прочел:
Двадцать семь человек в этом вагоне, и у каждого внутри своя смерть. Эти смерти – как звери.
Дальше шли зарисовки сидящих бок о бок людей. Пассажиров подземки, очевидно. Рисунки замечательные: острый глаз, твердая рука. Под рисунками была еще подпись:
У этого смерть – как собачонка, что лает без умолку; у того – затаившийся под водой крокодил, одни глаза видны. У третьего – бурая крыса, все суетится, вынюхивает, шевелит носом. У каждого своя, и все разные.
Она с вызовом вскинула на меня глаза:
– А ваша?
Я растерялся.
– Моя смерть? – переспросил я. – Ну, вам виднее.
– Сова, я думаю. Выжидает случая броситься на мышку.
– Вот, значит, кем вы меня видите? Мышкой?
– А вы сами как себе видитесь?
– По большей части никак. А ваша смерть – кто?
– Моя – ворон.
– Неудивительно, с таким-то имечком!
Но я и вправду увидел этого ворона – черное пятно в сером высоком небе, увидел, как он захлопал крыльями и сжался в точку, исчезая вдали.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45