– Кстати, о футболках, Питер… Те, которые на мне оказываются в твоих зазорах, – они из каких ящиков?
– Из тех же, где сидят отель «Медный» и мотель «Сосны».
– Больших-пребольших, глубоких-преглубоких?
– Поглубже некоторых, наверное; но помельче прочих.
– А помнишь, что было написано на футболке, которую я сняла в «Медном»?
– Еще бы не помнить!
– Ты тогда сказал, что «Извращения, да» – это какое-то условное выражение. Что для тебя означают эти слова?
Я, конечно, был влюблен в Амариллис, надо того, чтобы выложить друг другу все о себе как на духу, мы еще не дошли – она сама даже фамилии своей до сих пор не сказала. Раздумывая, как же ей ответить, я вернулся в мыслях к тому времени, что на экране моей памяти светилось расплывчатым, не в фокусе, но огромным, ярким пятном.
26. Извращения
Было мне года четыре или пять, точно сказать не могу, а случилось все это или в Мэне, или в Массачусетсе. Я потом так и не вытянул из дяди Стенли и тети Флоренс никаких подробностей. Мы ехали на машине – путешествовали. Каждое утро мама садилась впереди, рядом с папой, а я – на заднем сиденье, со Стенли и Флоренс, между Стенли и дверцей. И каждый раз в этом стареньком «Шевроле» меня укачивало: вонь бензина и обивки в сочетании с сигарами и одеколоном дяди Стенли в конце концов доводили до того, что приходилось останавливаться и выпускать меня на свежий воздух. Там меня выворачивало, после чего я уже садился на переднее сиденье, а мама перебиралась назад. Впереди укачивало не так сильно, но сразу меня туда не пускали: каждый раз всё надеялись, что я смогу взять себя в руки и перебороть тошноту.
Помню красный закат и такое безлюдье, будто настал конец света. «Есть в Галааде бальзам», – пела женщина по радио. Темная дорога прорезала сосновый лес. Сувенирная лавчонка стояла у дороги. Там была банка с леденцами из шандры. Папа купил мне леденцов. Там была черная бархатная подушечка с надписью серебряной краской: «С тобой-то я сосну вдохну бальзам целебный». И такой крепкий шел от этой подушечки сосенный дух – словно ты уже там, в этих темных лесах вечного покоя Иисусова. А серебряная краска пахла по-своему. Была там черная кошка, что мурлыкала и терлась о мои ноги. И смотрела на меня большими зелеными глазами – так, словно могла бы и заговорить по-человечьи, но не станет. «Хочет, чтобы ее запомнили, – сказала старуха хозяйка. – Ее зовут Джозефина. Ей снятся сны». Она была во всем черном, эта старуха. Я хотел себе сосенную подушечку, но мы туда так и не вернулись.
Тем вечером мама и папа ужасно поругались: они кричали друг на друга и размахивали руками, но я так и не понял, из-за чего. Все, что запомнилось, – как мама плакала, а папа повторял: «И это после стольких-то лет!» Потом они оставили меня в мотеле со Стенли и Флоренс, а сами уехали. Мы что-то смотрели по телевизору, кажется, «Я люблю Люси». Мама с папой больше не вернулись: они попали в аварию и погибли. Стенли сказал: «Смерть – это вроде улицы в «монополии»: в любой момент можешь очутиться там без предупреждения». Слова запали в память, а вот где он это сказал – не припомню.
Той ночью меня уложили спать в одной комнате со Стенли и Флоренс. Я был слишком маленький и ничего не соображал, но теперь понимаю, что они, верно, напились в стельку, потому что вели себя так, словно меня там не было. Пока они раздевались и укладывались, я притворился спящим, и так я в первый раз увидел голую женщину. Когда они легли, Стенли сказал тете Флоренс: «Хочешь извращений, да? Я тебе покажу извращения». Не знаю точно, чем они там занимались, но Флоренс все повторяла: «Нет, нет!» – а после плакала.
Хоронили маму и папу дома, в закрытых гробах. Было много лилий, помню, какой от них стоял запах. Незнакомая женщина пела «Есть в Галааде бальзам», и мне казалось, будто эта песня и унылый красный закат настигли меня оттуда, с темной дороги, из сосновых лесов. Вот я написал это, и в голове вдруг мелькнуло: должно быть, каждому вручают при рождении такой ларчик с образами, мелодиями, словами и еще всякими разными штуками, что будут возникать у нас на пути вновь и вновь, до конца наших дней.
У Стенли и Флоренс своих детей не было, так что после похорон я жил у них в Коннектикуте, а потом они отдали меня в пансион. Флоренс обращалась со мной хорошо. У Стенли дурно пахло изо рта, и весь дом провонял его сигарами. Мне страшно хотелось узнать побольше про извращения, и я при всяком удобном случае подглядывал за дядей и тетей в спальне через замочную скважину. Как-то Стенли поймал меня и отлупил ремнем; я стал осторожнее, но разысканий не прекратил.
То, что мне удалось подсмотреть, казалось чистой воды извращением, но более искушенные однокашники позже растолковали мне, что Стенли и Флоренс занимались самым обычным делом, какое бывает между мужчиной и женщиной. Вспоминая, что я видел и слышал, все эти вскрики и сопение и тяжкие труды, я умирал от любопытства и просто дождаться не мог, когда же мир по ту сторону замочной скважины распахнется и передо мной.
А то, что я написал сейчас насчет ларчика с образами, музыкой и словами и так далее, – знаю я, откуда это взялось: я просто вспомнил дядины ящички из-под сигар. Стенли держал в них болты, винты и гайки и прочую столярную мелочевку, и у меня тоже было несколько таких ящичков, в которых я хранил стеклянные шарики, веревочки и разные свои мальчишеские сокровища.
В мире, должно быть, полным-полно таких сигарных ящичков с обрывками человеческих жизней – фотографиями и открытками отовсюду на свете и письмами на всех языках; и где они только не сыщутся, и в монгольских юртах, и в бедуинских палатках посреди Сахары, и в индейских хижинах на Амазонке.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45