Ионафас-золотобит – тот самый старый еврей, которого я видел два дня назад перед древнееврейской афишей капитана, – показался мне на сей раз еще более сгорбленным, изможденным и жалким, чем накануне. Позвоночник его был согнут дугой, а трясущаяся голова, венчавшая эту хилую ветвь, то и дело падала на грудь, словно чересчур зрелый плод, и поднималась лишь при звоне монет или при упоминании какого-нибудь драгоценного металла. Впрочем, каким бы исхудалым ни было это подобие тела, оно, без сомнения, лишь с огромным трудом влезло в куцый камзол из некогда черной саржи, который обтягивал его, точь-в-точь как чехол обтягивает старый кривой зонтик, и со щедростью – пожалуй, излишней – опускался до самых колен лишь для того, чтобы скрыть убожество брезентовых штанов, которые со временем утратили большую часть прочного покрытия, служившего их хозяину добрых четверть века, так что тело теперь прикрывала только грубая основа. Ткань этого камзола, истертого до белизны от постоянного соприкосновения с лопатками владельца и продырявленного ровно в тех местах, где в нее вонзались его острые позвонки, походила с виду на те тканые ветры, о которых пишет Петроний, ибо хрупкие тростинки, составлявшие его недолговечную плоть, казалось, готовы были распасться от легкого прикосновения первого же куста, от резвого дыхания первого же прохожего; вы приняли бы их за почти невидимую сеть, которую трудолюбивый паук раскинул на скверной подкладке, тщательно оберегаемой Ионафасом от встречи со щеткой, щетка же эта, если она вообще когда-либо существовала, была вещью невинной и нетронутой, ибо хозяин никогда ничего ею не чистил, из страха повредить платье.
– Sela, Sela, – сказал старый еврей, обведя всех собравшихся взглядом, сверкающим так же ярко, как мои карбункулы, дабы убедиться, что в зале нет другого покупателя, но стараясь при этом ни в коем случае не привести в движение нижнюю часть тела, дабы не истрепывать понапрасну подметки своих туфель, – Sela, Sela! Этот медальон стоит девятнадцать шиллингов и ни полпенни больше. – Постойте, постойте, ваша светлость, вечно вы гневаетесь на вашего бедного слугу Ионафаса! Разве я сказал девятнадцать гиней? Я хотел сказать девятнадцать сотен гиней, мой добрый господин! Ваш честный клиент и искренний почитатель Ионафас – человек вовсе не бессовестный, и вам это известно, ведь я помню вас еще маленьким, но уже таким же красивым и славно сложенным, как нынче. К несчастью, старость и бедность помрачают ум, подобно тому как сумерки помрачают солнце. Так говорит святая книга Иова. Увы, я совсем ослабел умом и даже не могу указать стих. Однако я готов немедля прислать в канцелярию, к господину recorder те четырнадцать сотен гиней, которые я предложил вам сразу! – Sela, Sela, я не ношу их в карманах, потому что они тяжелые, а все тяжелое протирает материю, времена же нынче такие суровые, что набрать даже с помощью друзей огромную сумму в девять сотен гиней не так-то просто.
– Sela, Sela! – возопил председатель, не в силах больше сдержать своей ярости. – Все это хорошо, когда речь идет о чужих деньгах, а их ты моими стараниями получил уже столько, что хватило бы на постройку двадцати синагог на земле святого Патрика, но нынче речь идет о деньгах правосудия, о сбережениях нашего трибунала, и, если ты обманешь меня на один-единственный гран фальшивой латуни, я вздерну тебя в лучах яркого полуденного солнца вместе с этим негодяем на самой высокой гринокской виселице, обрядив предварительно в железную кольчугу, чтобы на славу посмеяться над воронами! Наконец-то ты обзаведешься прочным платьем!
– Sela, Sela! – повторил Ионафас тоном слащавым и льстивым. – Вашей светлости все бы только шутить! Ваша светлость любили пошутить уже в ту пору, когда я увидел вас впервые, вы тогда были совсем маленьким мальчиком, таким хорошеньким, таким приветливым, таким изящным! Но мне показалось, девятнадцать тысяч гиней – вполне приличная цена, а если я говорю о двадцати тысячах девятистах гинеях, я отдам все свои жалкие пожитки, лишь бы набрать нужную сумму и сдержать свое слово. Я, однако ж, прошу суд принять во внимание нищенское состояние несчастного еврея, обреченного с тех пор, как был разрушен Иерусалимский храм, жить подаянием и не нажившего к старости никакого другого богатства, кроме своей смышлености и честности! О, не гневайтесь так, ваша светлость, ибо в гневе ваше любезное лицо становится страшным, как говорила царица Эсфирь царю Артаксерксу! Если ради того, чтобы купить эту драгоценность, надобно всего-навсего пригнать сюда воз проклятых гиней, то вот вам мое последнее слово: я даю вам двести тысяч. Итак, решено: двести тысяч гиней!
– Решено: двести тысяч веревок, чтобы удушить тебя! – вскричал председатель, бледный от гнева и алчности. – Двести тысяч гиней за подобное сокровище! Позвать сюда шерифа и повесить всех!
Мой адвокат выпрыгнул в окошко.
– Я ничего не боюсь, – сказал Ионафас, голова которого свесилась уже до самой земли, так что его седые волосы подметали бы ковер, если бы природа оставила ему это благородное украшение старости. – По правде говоря, я делаю это не во имя себя, но во славу моего народа и во утешение Израиля. Но пускай даже меня повесят, я не могу дать за этот медальон больше двух миллионов гиней. Ваша светлость, конечно, понимает, что я не собираюсь приобретать портрет, на который мне трудно будет найти покупателя, ибо он угрожает всякому, кто на него посмотрит, двумя рядами столь страшных зубов, каких, я полагаю, не найдешь ни у одного из жандармов острова Мэн. Я охотно уступлю его за вещи этого бандита, на вид куда более ухоженного, чем бывают обычно люди такого сорта.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70