Я требую СМЕРТИ!
И кровавые губы, оскалившиеся в убийственной гримасе, медленно сжались, словно острые стальные тиски, с каждым движением рукоятки подступающие все ближе и ближе к тому месту, в которое они должны вонзиться.
– О развращенность века упадка! – промычал веселый толстяк-председатель, воздев маленькие ручки так высоко, как он только мог, а именно до нижнего края судейской шапочки, покрывавшей ту часть его головы, где, возможно, находился мозг и которую с двух сторон окаймляли пурпурные флаги его широких ушей.
– Итак, мы дожили до бедственных времен, предсказанных пророками! В годы нашей молодости юноши, еще не достигшие совершеннолетия, не делали ложных и обманных предложений представительницам слабого и фантастического пола и не злоупотребляли таким образом их доверчивостью! Да и среди совершеннолетних это позволяли себе лишь люди благородного происхождения! Похищение! Присвоение! Преднамеренное убийство! О скорбь из скорбей! Тем не менее поскольку было бы необычно, неприлично и, главное, физически невозможно повесить вышеуказанного индивида, имя коего я забыл, трижды, я требую, чтобы он был повешен как можно выше незамедлительно, если же у кого-то есть возражения, мы обсудим их на следующем заседании. Но торопитесь, торопитесь, черт возьми: non festina lente, сплетайте поскорее свои филантропические и сентиментальные периоды, господа адвокаты, ведь сегодня, если я не ошибся в подсчетах, нам предстоит сбыть с рук не меньше двадцати подобных негодяев, а мне известно, что мы заседаем, исполняя с подобающей кротостью наши отеческие обязанности, a diliculo primo, выражаясь словами Цицерона, иначе говоря, господа, с тех пор как юная Аврора отворила розовыми перстами врата Востока. Как ни приятно исполнять свой долг, все время вешать – скучно.
Я догадался, что речь идет о Фее Хлебных Крошек. Я поднялся.
– Истинная правда, господа, – сказал я, прижав медальон с портретом Билкис к губам, ибо слишком ясно предчувствовал неизбежность скорого расставания с ним, – истинная правда, что я обручился с одной достойной жительницей Гринока, которую тщетно искал в этом городе, однако срок нашей помолвки истечет лишь сегодня, и если я до сих пор не исполнил своего обещания, то в том нет моей вины, ибо сегодня утром меня арестовали и я не мог употребить оставшийся день на то, чтобы разыскать свою невесту, если она еще существует на свете, что сомнительно по причине ее преклонных лет. Что же до портрета, о котором вы говорите, то я, без сомнения, должен отказаться от него, хотя эта утрата разбивает мне сердце. Несчастья мои лишили меня права владеть им! Я заметил, что он окружен дорогими брильянтами, точная цена которых мне, впрочем, неизвестна; однако Господь свидетель, я не смог возвратить его моей невесте, ибо ее невероятное проворство превышает даже резвость моего официального адвоката, который теперь взгромоздился на аттик, уподобившись маскарону, изготовленному архитектором-оригиналом. Я отдаю вам этот портрет, который моя невеста, Фея Хлебных Крошек, простодушно почитала своим собственным изображением, хотя она на него нимало не похожа. Заберите его, сударь, продолжал я со слезами, а вместе с ним заберите и мою жизнь, ибо я жил только им и ради него.
Переходя из рук в руки, медальон дошел наконец до кресла председателя.
– Черт возьми! – вскричал сей почтенный муж, пожирая глазами оправу и не обращая никакого внимания на портрет. – Негодяю есть чем оплатить судебные издержки! Дело заслуживает куда большего внимания, чем я думал поначалу; тут требуются некоторые уточнения. Господа судьи, внимание! А горожане пусть пришлют ко мне Ионафаса-менялу, старого плута, который проводит дни sedentem in telonio. Но что я вижу, великие боги! Вот живые черты, вот говорящее изображение августейшей царицы Восточных островов! Вот наша повелительница собственной персоной, вот ее гордая краса, надменный взгляд и прекрасные зубки, которыми она, кажется, скрипит всякий раз, когда смотрит на меня. Вот божественная Билкис!
- О чудо, еще менее внятное мне, нежели все прочие события моей жизни, – воскликнул я в свой черед, – вы узнаете в этом изображении черты ныне царствующей царицы Савской!
- Чудо, мерзавец! – повторил судья гневно. – О каком чуде ты толкуешь? Хорошенькое чудо, если человек моего возраста, моей опытности и моих познаний, который всегда считался, скажу без ложной скромности, тончайшим ценителем изящных искусств и вот уже сорок лет как занимается изучением особых примет и удостоверением личностей, с первого взгляда узнает в чрезвычайно похожем портрете, который твоя невеста или ты сам своровали неизвестно где, восхитительную Билкис! Если же ты хотел сказать, что тебе не верится, будто искусство способно запечатлеть неподражаемые совершенства оригинала, то я охотно соглашусь с тобою, ибо и сам нахожу, что сей портрет чересчур угрюм и плохо передает чудесную прелесть нашей государыни, очарование ее веселого и божественного лица. Но разве в силах род людской изобразить ту, что соединяет в себе все чары, и разве кисть самих ангелов и архангелов Господних, будь у них время этим заниматься, не оказалась бы бессильной перед ее красотой?
– А вы, – продолжал он, обращаясь к только что вошедшему в зал мастеру Ионафасу, – встаньте вон там, на почтительном расстоянии от нашей особы, как то и следует, между этими двумя бравыми gripers нашего милосердного правосудия и отвечайте как можно более честно, что стоит в королевской монете вот это сокровище на золотой цепочке. Главное, говорите коротко, мастер Ионафас, ибо суд голоден.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70