Она была рада видеть их.
Здесь была студия, место его обитания и место для работы. Стоял диван, на котором он спал, некоторая мебель. Обилие пространства, обилие света; и картины. Холсты, стоящие у стены, холст на мольберте.
Эмма посмотрела на холст на мольберте, и картина вмиг завладела ею. Она медленно подошла к ней. Пейзаж? Насыщенный водоворот цветов: зеленый, черный, синий, фиолетовый, подобно оцепеневшему ядру шторма. Она подошла ближе, и остановилась, и вдруг осознала, что дышит тихо, как осторожное животное, ощущающее опасность. Она повернула голову, все еще стоя перед мольбертом, чтобы посмотреть на один из холстов у стены. Цвета были более яркие, и имелись лица. Недостаточно отчетливые для портретов, только намеки, наброски черт. Уродливо, решила она и, нахмурясь, попробовала проанализировать эффект, который эта картина произвела на нее.
– Мой отец сказал, что ваши работы тревожат, – наконец сказала Эмма.
– Это тревожит вас? – Он говорил у нее из-за спины, и голос звучал удивленно.
Она развернулась, встала перед ним и ответила резко:
– Вот вы какой. Я совсем не уверена в перемирии. Мне не нравится, что вы знаете обо мне больше, чем я о вас. Ваши знания основываются на местных сплетнях, не так ли?
– Да, – сказал он и вдруг добавил: – Вы все еще влюблены в Марка Хардича?
К ней возвратилось все ее неприятие его, она так сжала губы, что не могла произнести ни слова, и он быстро сказал:
– Жаль.
«И надо было тебе, – подумала она. – Друзья, знавшие меня всю жизнь, не спрашивали меня об этом. Никто не спрашивал меня».
– Зная так много от вашего отца и Кита, я уже стал походить на члена вашего семейства.
Его раскаяние выглядело фальшиво, и она возразила:
– Не моего семейства. Одного брата достаточно для меня.
– Кит рассказал мне, что вы защищали его в драках.
– Кит рассказал вам слишком много. – И она повернулась спиной к картинам и двинулась к дивану из черной кожи, что стоял у стены. Перед ним был низкий стол. Стояли вращающееся кресло и табурет, оба из черной кожи.
Забравшись на диван, она могла смотреть через окно, и она посмотрела на огни «Хардич-Хаус», а Корби сказал:
– Кит крепкий парень. Я думал, что все наоборот, ему следовало защищать вас.
– Он защищал, – заверила она. – Но у меня лучше получалось. Кит имел обыкновение бороться справедливо. Я же обычно била ниже пояса. – Она откинулась на спинку дивана.
Корби разместился в кресле, между ними был маленький низкий стол. Он сказал:
– Если бы я был вашим братом, все считали бы, что я горе семейства.
– Я уже выросла из этого.
– Действительно?
На столе лежало большое блюдо для овощей, которое служило пепельницей; и привлекательное яйцо – гладкое, деревянное, нечетко овальной формы. Рисунок с завитками и зернами делали его привлекательным, к этому яйцу хотелось прикоснуться. Эмма взяла его обеими руками, поглаживая кончиками пальцев. Это очень расслабляло, мягкое поглаживание.
– Участвовали в хороших поединках в последнее время? – спросил Корби.
Она уже давно не дралась. Она упорно трудилась, но это было не больше чем крысиные гонки. Награды причитались. Трудности и препятствия были преодолимы. Она сказала:
– Нет, уже давно нет.
Она не могла не видеть, что ему хочется овладеть волнующим ее яйцом. Ей стало интересно, зачем здесь яйцо. Она сказала весело:
– Но если бы вы были противной стороной, я не думаю, что тратила бы впустую время, соблюдая правила.
В этом было что-то веселящее, в этой минутной неуверенности, чепуха это или серьезно. Самое безопасное, казалось, было улыбнуться, как если бы это была ерунда, в любом случае это было безопаснее. Улыбнувшись, она спросила:
– Вы жульничаете в шахматах?
– Вы недооцениваете своего отца, – сказал Корби. – У него острый глаз.
– Мой отец мечтатель. Люди обманывают его.
– Нет, если он не позволяет им. Он знает, когда его обманывают.
Он не был обманут в деле с мельницей – а именно это она спрашивала сейчас. Томас Чандлер – мечтатель, но он умен, так что, видимо, Корби прав.
Она обиделась немного – он понял ее отца лучше ее. Она сказала:
– Вы, кажется, много знаете о моем отце.
– Ваш отец, – начал Корби, – добрый и щедрый человек.
Она не могла спорить с этим.
– А мой… – Он сделал паузу. – Мой, – продолжил Корби, – был тем, кого в добрые старые дни имели обыкновение называть «судья висельников»; судья, часто выносящий смертный приговор. Правосудие без опасения, пользы или ущерба, и да поможет Бог грешнику, надеющемуся на милосердие.
– Мне жаль.
– Почему?
– Вы не любили его.
– Не больше, чем он любил меня, – согласился Корби. – И это проливает свет на нас обоих, потому что мы точная копия друг друга, плюс-минус сорок лет.
Он засмеялся, а Эмма сказала:
– Не думаю, что «судья висельников» нашел бы все это смешным.
– Вы правы, это так. Можно надеяться. Возможно, сходство только наружное.
– Возможно, – согласилась она, а сама подумала: интересно, глаза, в которые она глядит теперь, слишком пронзительны, чтобы ощущать от взгляда комфорт, а лицо такое, какое не хотелось бы видеть, сидя на скамье подсудимых, если нечиста совесть.
Она все еще поглаживала притягательное яйцо, потом положила его на ладонь и спросила:
– Вы сделали это?
– Друг сделал. Я купил его.
Ну, если друг продал… Она сказала:
– Симпатичная вещь. – Яйцо обладало естественной красотой древесины и оттенками от сливочных тонов шерстяной пряжи до глубоко насыщенного коричневого цвета. – Но я не могу представить вас сидящим здесь и поглаживающим это яйцо, чтобы успокоить нервы.
– Неужели? Можно долго говорить о сенсорном утешении.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55