Он спал всегда на спине, низко надвинув на лоб ночной
колпак, - это был сон по шаблону, прочный и шумный сон
лавочника, доброго бюргера, и, глядя на него, можно было
предположить, что сон с такой пристойной внешностью совершенно
лишен видений. На самом же деле этот сорокапятилетний, тяжелый,
грубый человек, питавшийся гороховой колбасой да вареным
картофелем, мирно доверявший своей газете, благополучно
невежественный во всем, что не касалось его одинокой
бессмысленной страсти, видел - без ведома жены и соседей -
необыкновенные сны. По воскресеньям он вставал поздно, в
несколько приемов пил кофе, потом выходил гулять с женой, -
молчаливая, медленная прогулка, которую Элеонора всю неделю
прилежно предвкушала. В будни же он открывал лавку как можно
пораньше, рассчитывая на детей, мимо идущих в школу, - ибо
последнее время он держал в придачу к основному товару
кое-какие школьные принадлежности. Бывало, мальчик лениво
плетется в школу, раскачивая сумкой и жуя на ходу, - мимо
табачной, где в папиросных коробочках некоторых фирм имеются
цветные картиночки, которые очень выгодно собирать, мимо
колбасной, напоминавшей, что слишком рано съеден бутерброд,
мимо аптеки, мимо москательной, - и, вспомнив, что нужно
купить резинку, входит в следующий магазин. Пильграм мычал,
выдвинув нижнюю губу из-под мундштука трубки, и, вяло
порывшись, выкладывал на прилавок открытую картонку, после чего
безучастно глядел перед собой, пуская частые струйки дешевого
дыма. Мальчик щупал бледные аккуратные резинки, не находил
излюбленного сорта и удалялся, ничего не купив. Главный товар в
магазине оставался незамеченным, - такие уж пошли дети, с
горечью думал Пильграм и мельком вспоминал собственное детство.
Его покойный отец, - моряк, шатун, пройдоха, - женился, уже
под старость, на желтой светлоглазой голландке, которую он
вывез с Борнео, и, покончив со странствиями, открыл лавку
экзотических вещей. Жена вскоре умерла, сын ходил в школу, а
потом стал помогать в лавке. Он теперь не помнил точно, как и
когда стали появляться в ней ящики с бабочками, но помнил, что
любил бабочек с тех пор, как существует. Очень постепенно
бабочки стали вытеснять сушеных морских коньков, чучела
колибри, дикарские талисманы, веера с драконами и прочую
пыльную дрянь. Когда умер отец, бабочки окончательно завладели
магазином, хотя еще долго доживали свой век. там и сям,
парчевые туфли, бумеранг, коралловое ожерелье, - потом и эти
остатки исчезли, бабочки царствовали самодержавно, и только
очень недавно они, в свою очередь, начали сдавать: пришлось
пойти на уступки, появились учебные пособия, естественным
переходом к которым служил стеклянный ящичек с наглядной
биографией тутового шелкопряда. Торговля шла все хуже и хуже.
Учебные пособия, а из бабочек все то, что могло придтись по
вкусу обывателю, - наиболее крупные, привлекательные виды, да
яркие крылья на гипсе в багетовых рамочках, украшение для
комнаты, а не гордость ученого, - выставлены были в витрине,
меж тем как в самой лавке, пропитанной миндальным запахом
глоболя, хранились драгоценнейшие коллекции, все было
заставлено разнообразными ящиками, картонками. коробками из-под
сигар с торфяными подстилками, - стеклянные ящики стояли на
полках, лежали на прилавке или же были вставлены в высокие,
темные шкалы, - и все они были наполнены ровными рядами
безупречно свежих, безупречно расправленных бабочек. Иногда
появлялась живность: тяжелые коричневые куколки, с симметрично
сходящимися бороздками на грудке, показывающими, как упакованы
зачаточные крылья, лапки, сяжки, хоботок между ними, и с
членистым остроконечным брюшком, которое вдруг начинало
судорожно сгибаться вправо и влево, если такую куколку тронуть.
Лежали они во мху и стоили недорого, - и со временем из них
вылуплялась сморщенная, чудесно растущая бабочка. А иногда
появлялись для продажи другие, случайные, твари - маленькие
черепахи ювелирного образа или дюжина ящериц, уроженок Майорки,
холодных, черных, синебрюхих, которых Пильграм кормил мучными
личинками на жаркое и виноградинами на сладкое. Всю жизнь он
прожил в Пруссии, всю жизнь, безвыездно. Энтомолог он был
превосходный, венец Ребель назвал его именем одну редкую
бабочку, да и сам он кое-что открыл, описал. В его ящиках были
все страны мира, но сам он нигде не побывал и только иногда, по
воскресеньям, летом, уезжал за город, в скучные,
песчано-сосновые окрестности Берлина, вспоминал детство,
поимки, казавшиеся тогда такими необыкновенными, и с грустью
смотрел на бабочек, все виды которых ему были давным-давно
известны, прочно, безнадежно соответствовали пейзажу, - или же
на ивовом кусте отыскивал большую, голубовато-зеленую,
шероховатую на ощупь гусеницу с маленьким фарфоровым рогом на
задке. Он держал ее, оцепеневшую, на ладони, вспоминал такую же
находку в детстве, - замирание, приговорки восторга, - и, как
вещь, ставил ее обратно на сучок. Да, всю жизнь он прожил на
родине, и, хотя два-три раза подвернулась возможность начать
более выгодное дело - торговать сукном, - он крепко держался
за свою лавку, как за единственную связь между его берлинским
прозябанием и призраком пронзительного счастья: счастье
заключалось в том, чтобы самому, вот этими руками, вот этим
светлым кисейным мешком, натянутым на обруч, самому, самому,
ловить редчайших бабочек далеких стран, собственными глазами
видеть их полет, взмахивать сачком, стоя по пояс в траве,
ощущать бурное биение сквозь кисею.
1 2 3 4 5 6