Колас взял с собой один только аккордеон, взвалив его себе на плечо. Ни Кармина, ни Колас не догадывались, что донья Илюминада, стоя у окна мансарды, среди посаженных ее приемной дочерью цветов, наблюдала, как они, соединившись в одну невесомую, фиолетового цвета тень, терялись в таинственной дали бытия, обнявшись и слившись в поцелуе. В эту ночь, на рассвете, облаченная в траур девственница-вдова испытала то необыкновенное наслаждение, которое испытала Джульетта в объятиях Ромео.
На следующий день Хуан-Тигр, переполненный двойственным чувством радости и досады – радости оттого, что он опять остался один на один со своей женой, и досады на то, что для полноты счастья не хватило такой малости, такого пустяка – еще одной свадьбы, так оправдывался перед доньей Илюминадой:
– Уж не знаю, сеньора, куда мне теперь деваться от стыда, хоть сквозь землю провалиться. Что обо мне скажут люди? Хорошо же, скажут, я воспитал этого неблагодарного сынка, этого повесу! Вы-то знаете, что я ему ни в чем не потакал, что я его держал в ежовых рукавицах. Это казармы его испортили, только они во всем виноваты. А казарма, сеньора, – это школа мошенников и негодяев. Все начинается с того, что человек, очутившись там, теряет уважение к самому себе, хотя чувство собственного достоинства – это единственное, чем можно гордиться. И вот в эту-то пещеру Вельзевула входит деревенский парень, здоровый и чистый, а выходит оттуда гнилым и испорченным – и душой, и телом. Именно там ребят и учат всяким мерзостям. Солдатик боится, что его ни за что ни про что накажут, вот он и хитрит. Он дрожит перед сильным, в отместку издеваясь над слабым. И все это называется у них дисциплиной! Солдат ленив и потому начинает мошенничать, чтобы прожить за чужой счет силой или хитростью. Он развратник, если вообще не содомит, – вы уж простите меня, что я говорю без экивоков, теми же самыми словами, которые вы можете, если вам будет угодно, прочитать даже в самом Священном Писании. А еще думают, будто казармы, если их привести в порядок, смогут стать прекрасной школой мудрости, честности, приучить граждан к равенству, воспитать у них уважение к начальству, то есть к настоящему начальству, к тем, у которых голова варит… Но что меня во всей этой истории с Коласом больше всего злит, прямо-таки бесит, так это не то, что он напроказничал, а то, что он так сглупил. Дурак каких мало! Вы мне можете объяснить, сеньора, зачем ему было умыкать это невинное создание? Неужели вы были бы против того, чтобы они поженились? Уж по крайней мере я-то благословил бы их обеими руками. Тогда как это все объяснить?
– Да оставьте вы их, милый человек, в покое, пусть себе ищут счастья там, где им нравится. Если они захотят, то сейчас им самое время пожениться. А не хотят теперь, так захотят потом. Пока еще ничего не потеряно.
– Если в подобных случаях кто и теряет, так это женщина.
– Вы так думаете?
– Так думает общество.
– И далось вам это общество! Неужели для вас и в самом деле так важно, что оно думает?
_ Но живем-то мы, сеньора, в обществе.
– В обществе, но не для общества. Поскольку жизнь в обществе дает нам некоторые преимущества, то вполне справедливо, чтобы и мы, в свою очередь, подчинялись тем требованиям, которое оно нам предъявляет. Но что касается сердечных дел, личного счастья, то, коль скоро оно никогда не возникает благодаря обществу, нам и незачем у него спрашивать, каким образом, по его мнению, мы должны быть счастливы. Раз уж мы не делаем обществу вреда, то и оно не должно высказывать нам своего недовольства. А если оно нами и недовольно, то, значит, само виновато. Людская молва – это все равно что тень, которая всегда следует за человеком, но, даже укорачиваясь или удлиняясь, все равно не может сделать его короче или длиннее.
– Сеньора, вы рассуждаете прямо как Сенека. У меня сразу камень с души свалился; и так всегда, как вас послушаешь.
Когда-то Эрминия сравнила появление Коласа с прилетом бабочки, запорхнувшей в тюремную камеру. Еще до свадьбы Эрминия лелеяла тайную мысль об освобождении, о побеге. После возвращения Коласа мысль эта переместилась в самые темные слои ее душевной атмосферы, приняв видимость уснувшего, угасшего на время желания. После того как Колас, этот мотылек, вдруг упорхнул снова, мысль о бегстве вновь проснулась в душе Эрминии, завладев ею с такой силой, что стала почти навязчивой идеей. Она тоже должна бежать – немедленно, во что бы то ни стало…
В левом уголке губ у Эрминии было ярко-красное пятно, которое временами становилось таким бледным, что, казалось, совсем пропадало. Она думала, что пятнышко это ее безобразит. Стоило только ему исчезнуть, как Эрминия, поминутно смотрясь в зеркало, боялась, как бы оно не появилось снова. Проходило время, и Эрминия наконец с облегчением вздыхала: оно окончательно исчезло. А несколько месяцев спустя пятно – точно такое же, как и раньше, – возникало на прежнем месте. Нечто подобное происходило у нее и с другим пятном – пятном одного воспоминания. Задолго до свадьбы, когда никто, кроме нее самой и прозорливой доньи Илюминады, и не подозревал о том, что Хуан-Тигр влюбился, вдова Гонгора сказала Эрминии: «То, что ты испытываешь к Хуану-Тигру, – это головокружение: тебя к нему влечет, потому что он над тобою властвует. Тебе не побороть этого влечения, хоть ты упорствуешь и внушаешь себе, что он тебе противен. Ты, как безумная, хочешь убежать от края этой бездны, которая тебя притягивает. Но ты все равно в нее упадешь, так суждено». Временами это воспоминание от нее отдалялось, и слова вдовы звучали для Эрминии приглушенно, как ночные шорохи.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100