Только теперь, лежа долгими часами на больничной койке, я поняла, что ты теперь и сама женщина – и, как женщина, сама сделаешь выбор. Я же не вольна подсказывать тебе, как поступить с дарами, которыми ты обладаешь: это ты решишь наедине с Господом.
Конечно, я молюсь, чтобы ты выбирала без ошибок.
Я никогда не покидала тебя, Анна Мария. Я все время была с тобой, и я буду с тобой вечно.
Подписываю это письмо – как ты мне когда-то – с тысячей поцелуев.
Твоя любящая мать,
Антония Лаура Фоскарини».
15
«Madre mia carissima!
Я должна еще раз написать эти слова – последний раз.
Как же это письмо отличается от предыдущих: пишу и знаю, что ты никогда не получишь его. Те, прежние, – за них я тоже не могла поручиться, но ведь ты их читала! Может быть, дорогая моя наставница, моя дорогая матушка, ты найдешь особое волшебство, чтобы и там, за гробом, слышать голос моего сердца, если умела находить этот волшебный путь при жизни.
Я не стану погружаться в горе – потому что ты всегда была у меня. Теперь я это знаю. И знаю, что только любовь ко мне побуждала тебя хранить тайну все эти годы.
Я сержусь, но не на тебя. Я была обманута – но не тобою. Оба эти неприятные чувства тем не менее щедро окупаются наградой, которая сейчас наполняет мою душу.
Раньше я часто задавалась вопросом, что дарило тебе такую невозмутимость, безмятежность и доброту в закрытом мирке нашего приюта – тебе, словно созданной для совсем иной жизни: в каком-нибудь палаццо, в окружении всевозможного изящества и роскоши, которые только доступны богатой замужней zentildonna nobile. Теперь мне понятно: причиной тому была я. Быть рядом со мной: помогать, учить, наставлять меня – что еще нужно истинной матери? За это ты не требовала ни почестей, ни признания – само мое существование уже наполняло тебя счастьем.
Я поняла это – и все для меня изменилось.
Подозреваю, что в огромном дворце можно быть столь же несчастной, сколь в тесной каморке, а обладая тысячей свобод, все равно чувствовать себя скованной по рукам и ногам. Так крылатое создание может ощущать себя прикованным к земле, а птица – не замечать, что дверца клетки открыта настежь.
Я тоже с легкостью могла бы стать такой птицей, но отныне благодаря тебе я ощущаю крылья и вижу выход из клетки. Я чувствую в себе силу, я полечу, будь на то моя воля. Но пока я не мыслю для себя более высокого призвания, чем служить музыке, оставаясь здесь.
Я знаю, что моя жизнь приносила тебе счастье, и это немного утешает меня, ведь я была так слепа, что на исходе твоей жизни и на взлете моей не сумела разглядеть то, что было у меня прямо перед глазами. И конечно, мне бы очень хотелось вернуть назад то мгновение, когда ты шептала мне: «figlia mia», а я вместо дочернего благословения изводила тебя в последний час глупыми, своекорыстными вопросами.
И все же (я повторяла это себе не раз с тех пор, как прочитала твое письмо), не стало ли бы для тебя самым ужасным известием, что я каким-то образом проведала о нашем родстве? Тогда твои самоотречение и выдержка, которыми были отмечены все эти годы, пошли бы прахом. Твой обет был бы нарушен, ты бы страшилась не только за свою бессмертную душу, но еще больше за мою.
Даже в своей последней просьбе, высказанной священнику, ты явила свою мудрость. Ты лежала на смертном одре – а я играла для своей матери. Думаю, ты знала, как мне хочется сыграть для нее, и получилось, что все мои сердечные порывы в тот момент были устремлены именно к тебе.
Я озираюсь вокруг, я вижу тысячу девушек и женщин, никогда не знавших материнской любви, и чувствую, что среди них я одна благословлена ею. Может быть, однажды я смогу в меру своих скромных сил вернуть хотя бы крупицу того, что было мне даровано. Если когда-нибудь я стану figlia privilegiata и мне будет позволено брать девочек на обучение с юных лет, то, может быть, мне это удастся.
Твоя мать навестила меня в parlat?rio почти сразу, как меня восстановили в coro. Она передала мне серебряную шкатулку, выстланную изнутри бледно-голубым шелком и до краев заполненную письмами. Некоторые из них были написаны на почтовой бумаге, какие-то – на нотной, и все связаны вместе синей шелковой ленточкой. Синьора Фоскарини не сказала о них ни слова, не упомянула даже, читала ли она их, – просто сообщила, мол, она думает, что пусть лучше они будут у меня.
Я запечатаю это последнее письмо и присоединю его к остальным, а потом снова все вместе перевяжу ленточкой.
Вы всегда будете в моем сердце, сестра Лаура. И я буду молиться за Вас. Отныне каждая сыгранная мною нота будет исполнена любви и силы, которой Вы наделили меня.
Анна Мария».
* * *
Все свободное время в первые недели моего возвращения я посвятила вышиванию передника – свадебного подарка для Марьетты. Когда он был почти готов, я накрепко зашила медальон в подвернутый край. Никто не взял ни медальона, ни других вещиц, хранившихся у меня под матрацем, – скорее, никто не нашел.
За день до венчания Марьетта пришла к нам в parlat?rio получить подарки. Сама настоятельница во главе процессии воспитанниц спустилась туда, чтобы поздравить невесту. Я попросила у нее разрешения поцеловать подругу, и она кивнула в знак согласия.
Наши головы сблизились, так что теперь нас разделяла только тонкая филигранная решетка.
– Передай передник Сильвио! – шепнула я ей. – Смотри же, обязательно!
Она сверкнула зелеными глазищами:
– А что же тогда ты подаришь мне, корова ты этакая?
– Вот что! – И я чмокнула ее в щеку.
– Не будь ты девчонкой, я бы в тебя просто влюбилась.
– Ах ты жадюга! – тихо рассмеялась я. – Все тебе мало!
– А я все и заполучу! – хохотнула она в ответ.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86