Для себя же она была самой строгой судией. Давай вместе помянем сестру Лауру в наших молитвах в надежде, что она наконец обрела покой.
* * *
«Figlia mia!
Каждой частицей своего существа я стремилась сказать тебе эти слова – и дать тебе услышать в них правду.
Моя дорогая доченька, единственное мое дитя, рожденное от любви, которой мне лучше было не знать! Молись за меня, доченька! Проси Господа, чтобы пламя Чистилища выжгло тот грех, которым я навлекла беду на нас обеих!
Figlia mia, теперь ты наконец узнаешь, как свято берегла я твои письма. Перо и бумага в твоих руках тоже превращались в музыкальный инструмент, оживавший под твоими пальцами.
Мне следовало стыдиться, а я гордилась. Глядя на тебя, помогая тебе и незаметно наставляя во всем, в чем могла, я никогда не была способна заставить себя испытывать укоры совести, которые могли бы очистить меня от греха, в коем я произвела тебя на свет.
Я не слишком одарена в игре на скрипке, но ты – в тебе есть искра Божья. И если сам Создатель вложил ее, как могу я усомниться, что Он улыбнулся тебе еще при рождении?
Говоря так, я нагромождаю грех на грех.
Как же мне хотелось признать тебя! И как странно мне писать эти строки, зная, что буду уже мертва, когда ты их прочитаешь. Я же видела, как глядит на меня врач – как меня отделили от других пациенток, как они оставили всякие надежды. Я и сама достаточно насмотрелась на таких больных, чтобы тешить себя надеждой, будто со мной все закончится иначе. Жизнь во мне угасает. Уже сейчас я могу писать лишь понемногу: приходится часто останавливаться и делать передышку.
В твоих письмах я с особой нежностью перечитывала слова, которые, как я прекрасно понимала, мне никогда не услышать наяву: «Carissima madre mia».
Есть то, что невозможно постичь, Аннина. Смерть. Мы поем о ней псалмы, нас учат бояться ее. Но на самом деле нам трудно поверить, что она когда-нибудь придет. Что это тело, которое мы знаем так хорошо, – эти руки, эти глаза, эти уши – перестанет служить нам вместилищем. Ладони раскроются, душа отлетит прочь, а глаза и уши затворятся навеки.
Пятнадцать лет назад моя мать вместе со своим исповедником заставили меня поклясться спасением твоей бессмертной души, что до тех пор, пока живу, я не откроюсь тебе. Этой клятвой я выкупила право жить рядом и приглядывать за тобой, вместо того чтобы вверить тебя заботам чужих людей. Но и такое стало возможным лишь благодаря моей лжи относительно того, кто твой отец, благодаря моей лжи и соучастию еще одной особы – Менегины, которая знала правду и сохранила ее в тайне. Впрочем, ни на минуту она не давала мне забыть, что сделала это из любви к нему, а вовсе не ко мне.
Сейчас, когда ты читаешь это письмо, я уже не связана былой клятвой.
Анна Мария, я любила тебя больше всего на свете. Больше, чем музыку. Больше даже, чем Господа.
Со страхом я примечала, как ты хорошеешь день ото дня. Я следила за твоим маэстро в те часы, когда он учил тебя и твоих подружек. С каким же облегчением я вскоре убедилась, что Вивальди некогда даже остановить на тебе свой взор, поскольку ему гораздо милее собственный успех! Тогда я вознесла хвалу Господу за то, что Вивальди и себялюбив, и честолюбив одновременно.
Не укрылось от меня и влияние, которое на тебя оказывала Марьетта. Большей пройдохи я в жизни не встречала, и по ловкости ей нет равных среди сверстниц – ни в приюте, ни за его пределами. Эта из кого угодно сможет веревки вить – и скоро, между прочим, станет тебе теткой (если уже не стала).
Впрочем, возможно, именно такая жена и нужна моему глупенькому среднему братцу, столь же легковерному и распутному, сколь образован и умен другой наш брат – Марко.
Когда Марьетта одурачила Томассо – а ты ей невольно помогла, – я едва могла сдержать свое возмущение. Это наша мать проявила мудрость, позволив Марьетте довести задуманное до конца.
Твоя бабка вовсе не глупа, и я надеюсь, что она еще пригодится тебе в будущей жизни и карьере.
Я все боялась, что ты сбежишь из приюта в чем есть, прихватив с собой одну лишь скрипку. Ночами я лежала и представляла, как ты скитаешься по миру, отдавшись на милость судьбы, без гроша в кармане, чтоб оплатить дорогу. Я всячески убеждала настоятельницу сажать тебя почаще под замок и держать взаперти как можно дольше. Я даже преувеличивала твои проступки в стремлении уберечь от опасностей.
Тот медальон был единственной ценной вещью, доставшейся мне не от родни. Он был мой и только мой, хотя по понятным причинам мне не дозволено было держать его при себе в Пьете. Тем не менее я вполне могла подарить эту вещицу: она никогда не навела бы тебя на мой след, а значит, не содержала угрозы для твоей бессмертной души. Как же я негодовала, когда обнаружила, что Томассо украл его!
Какой же я была дурой! Моя собственная мать не могла уберечь меня от любви, даже заперев в эти стены, где нет других мужчин, кроме слуг Господа.
Figlia mia, прости, что я отступилась от тебя в то утро. Мне невыносимо было помыслить, что ты собираешься бросить свой огромный талант на алтарь любви, а теперь я сама не могу простить себе последствия этого предательства. Вместе с настоятельницей мы подали прошение о твоем восстановлении в coro. И она пообещала мне сейчас, что добьется этого.
Анна Мария, все мужчины непостоянны. Они верят в собственные признания, но пройдет время, и они будут с не меньшим жаром твердить их снова какой-то другой девушке – и так же верить. Я тоже считала, что любима искренне, – и тем не менее мой любовник обратил на меня внимание лишь после того, как его отвергла другая, нашедшая в себе силы противостоять ему, хоть и любила его.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86