И только месяцы карнавала представляют истинную картину жизни в la Serenissima, когда каждый может обернуться тем, кем всегда мечтал, и делать все, на что духу хватит.
В ту ночь, сидя за столиком рядом с Ревеккой и Сильвио и прислушиваясь к царящей вокруг веселой какофонии, я осознала, что эта свобода доступна и мне – стоит только пожелать. Казалось, большего открытия я не делала за всю свою жизнь.
Ревекка заказала нам угощение. Смуглый официант, обслуживший нас, очевидно, ничуть не интересовался тем, кто я такая, место ли мне здесь. За шутками и приятной беседой, поддавшись очарованию этого удивительного заведения, я и вправду едва не забыла, зачем меня привезли в гетто.
– Scusi, синьора Ревекка, – начала я, едва пригубив ароматного пенного напитка. – В своей записке вы упомянули, что у вас есть для меня какие-то сведения.
– И она заслужила вознаграждение, не так ли, Zi?tta?
Я удивилась, что Сильвио обращается к ней так запросто – на ты и «тетушка». Впрочем, они ведь проводили вместе за работой день за днем, и Ревекка, конечно же, успела сильно к нему привязаться.
– Что ж, – задумчиво улыбнулась Ревекка, – надеюсь, мои вести послужат достойным вознаграждением за тот великолепный концерт, который синьорина вместе с il Pr?te R?sso подарила нам сегодня вечером.
Сильвио взял меня за руку:
– Речь о медальоне, Аннина.
Я озадаченно уставилась на него:
– Но ведь ты говорил, что нет.
– Я говорил, что ты не то подумала – вот что я говорил!
Сильвио расцвел улыбкой – она у него и сейчас самая очаровательная.
Я ждала продолжения без всякого тревожного замирания в сердце, как бывало прежде. Может быть, после импровизированного концерта на campo я успокоилась, все-таки выступление потребовало от меня изрядной храбрости. А может быть, я прониклась невиданным ощущением свободы – столь многоликой, что ранее и предположить было невозможно. Мне по-прежнему безумно хотелось разгадать тайну медальона, понять, почему именно Франца попросили передать его мне, но вышло так, что дверь, которую я надеялась отпереть этим ключом, вдруг распахнулась сама по себе.
Я еще отхлебнула чудесного напитка, наслаждаясь его ароматом, и затем повернулась к Ревекке, приготовившись слушать ее рассказ.
– Ты, верно, слышала, как я сегодня упоминала о моей сестре Рахили, земля ей пухом! – начала Ревекка свое повествование. – Она была, как и ты, чрезвычайно одарена в музыке. Мама назвала ее в честь другой Рахили, которая пела столь восхитительно и стала так знаменита, что ей наравне с христианами даровали свободное право переезжать в своей гондоле от палаццо к палаццо и выступать перед знатью. Наша Рахиль, как и ты, была скрипачка. К четырнадцатилетнему возрасту она усвоила все, что могли ей преподать учителя музыки в нашем гетто. Тогда наш отец, обладавший некоторым влиянием, использовал свои связи, чтобы нанять ей священника-музыканта, обучавшего скрипичному искусству воспитанниц «Ospedale della Piet?» – дона Бонавентуру Спаду.
Я вспомнила, что о нем уже говорила мне сестра Лаура. Это он был предшественником нашего маэстро и крутил любовь с Ла Бефаной.
– Шли годы, и этот священник постепенно стал любимцем нашей семьи. Он пестовал дарование Рахили, усердно внимал разговорам моей матери о еврейском мистицизме, который она постигала, еще держась за юбку нашей бабушки. Между прочим, той покровительствовала сама великая и мудрая Сара Копио Суллам. Итак, он заслужил не только свою плату, но и дружбу нашего отца. Он приходил на урок к Рахили – и оставался, и садился с нами за стол, и пил наше вино.
А потом, когда Республика потеряла в войне Кандию, а вместе с ней и немалую долю своих богатств, с евреев стали взимать все больше и больше налогов. Все у нас в гетто – даже такие состоятельные люди, как мой отец, – обнаружили, что с каждым днем все труднее обеспечивать своим семьям даже самые неотложные жизненные потребности, не говоря уже о всякой роскоши вроде музыкальных занятий.
Тогда мы собрались всей семьей: отец понимал, что его решение равным образом заденет каждого из нас. Мы посоветовались и решили пустить мамины украшения – у нее оставалось несколько красивых вещиц – на оплату уроков Рахили. Отец предложил отдавать их дону Спаде по одной – при условии, конечно, что тот согласится их принять, – и это даст Рахили возможность продолжить занятия. В любом случае, мы получим лучший обменный курс, чем если бы заложили драгоценности в ломбард.
Никто из нас не раздумывал ни мгновения. Что значат эти безделушки по сравнению с таким талантом, как у Рахили? Она была великим музыкантом, как и ты, синьорина. И жила она ради музыки.
Неужели каждая жизнь – такая запутанная головоломка? Или, может быть, только в Венеции – в городе, где у каждого своя, четко очерченная роль, – щели между частями головоломки могут рассказать ничуть не меньше, чем составляющие ее части. Любой отдельно взятый кусочек мозаики лишен смысла; непонятно, что это – уголок пейзажа или человеческая нога, листок с дерева, тень, фрагмент водного или небесного пространства. Лишь собрав их все воедино, можно прояснить для себя значение целого.
У Ревекки в руках был один осколок мозаики, у меня другой – два крохотных кусочка огромной картины, столь же богатой подробностями, как любой холст Каналетто. Я перебирала эти кусочки, надеясь среди всех отыскать подходящий к моему, – и вот он в руках у Ревекки, сверкающий всеми гранями. Я поняла, что она не просто платит мне за игру на campo – нет, она хочет по-настоящему одарить меня.
– Сильвио стал меня расспрашивать о медальоне, который случайно попал к тебе в руки.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86