От печей, на которых грелись утюги, так и пыхало жаром, и мне приходилось прикрывать ладонью глаза. И тут я наткнулась на Паолину, нашу «лазутчицу» в недавней лотерее, – она орудовала утюгом, пыхтя и обливаясь потом, а рядом высилась стопка свежевыглаженного белья.
– Синьорина Анна Мария! – воскликнула Паолина и тут же ойкнула, обжегши палец.
– Привет, синьорина Паолина, – ответила я, не желая оказаться менее любезной, чем она. – Прости, что отвлекла тебя.
– Я тебя здесь ни разу не видела.
– Я хочу перестелить постель, вот и пришла за чистыми простынями.
– Congratulazi?ni, саrа! – лукаво покосилась она на меня. – Ты теперь женщина.
– Ага, женщина, у которой живот словно набит свинцом.
– Poverina! Вот, возьми… – Она еще пару раз провела утюгом по полотенцу. – Подложи под рубашку. Со временем полегчает, а пока только тепло может помочь.
Я огляделась, задрала юбки и пристроила горячее полотенце под одежду.
– Ты просто клад, Паолина!
Она оглянулась через плечо:
– Ладно, мне надо работать.
Я уже повернулась, чтобы уйти, как она вдруг добавила:
– Оратория была просто прекрасная! А твоя игра, синьорина! Словно ангелы слетели с небес.
Настал мой черед краснеть. Я неловко кивнула, а когда снова подняла глаза, то сквозь клубы пара увидела Марьетту. У нее по бокам суетились две c?riche – dispensi?ra и помощница настоятельницы, а сама она с истомленным видом лишь кивала или отрицательно качала головой, пока они выбирали для нее чистое белье. Все, что Марьетта одобряла, отправлялось в просторный ларь у ее ног.
Наши взгляды встретились. Обе c?riche стояли ко мне спиной, и Марьетта принялась обмахиваться и показывать жестами, что ей нужно присесть. Они немедленно куда-то убежали – то ли за водой, то ли за врачом.
Едва оставшись одна, Марьетта поманила меня к себе:
– Быстрее, Аннина! Piu vel?ce! – Тут она вскочила на ноги и, стиснув меня в объятиях, ни с того ни с сего залилась слезами, теперь уже настоящими. – Я уж думала, что не свижусь с тобой и не смогу тебя поблагодарить!
Я не спешила целовать ее в ответ. Неужели она считает, что несколько слезинок и словесная благодарность – достойное вознаграждение за опасности, которые я навлекла на свою бессмертную душу, солгав ради ее благополучия?
– У тебя скоро появится возможность меня отблагодарить.
– Ну да, когда я выйду замуж…
– Нет – гораздо раньше! – Думаю, мой тон удивил ее. – Как только узнаешь, где тебя будут держать до свадьбы, пошли мне весточку.
– Я уже знаю где: в монастыре Сан Франческо делла Винья.
– Хорошо… слушай и запоминай. Не так давно один молодой дворянин закладывал в Banco Giallo золотой медальон. Разузнай мне его имя!
– Саrа, я же буду в монастыре!
– В монастыре, где полным-полно тетушек и сестриц таких синьоров. Что им еще там делать, как не судачить о всяких семейных новостях?
Марьетта погрузилась в раздумья.
– Ладно, подружусь с кем-нибудь из монашек и выведаю что смогу.
Завидев возвращающихся c?riche, я заторопилась:
– Только найди надежного человека, чтобы передать вести! И, Марьетта, будь жива и здорова! – Я стиснула ей на прощание руку. – Жду не дождусь, пока увижу твоего маленького!
Я отвернулась, но заметила, что глаза у нее полны слез.
О Марьетте Фоскарини ходят самые кошмарные слухи, но лишь часть из них верна. Она уже делала – и еще сделает – все, что угодно, лишь бы добиться своего. Но она сделает то же самое ради тех немногих, кого причисляет к своим близким друзьям. И совсем уж неправда, будто бы она не стыдится боли, которую причиняет другим. Она знает стыд – но просто научилась хорошо скрывать его…
Я подошла к диспенсьере, почтительно присела и сообщила, что сестра Лаура разрешила мне взять чистые простыни.
* * *
В лето Господне 1710
«Милая матушка!
Сегодня я пишу тебе не на утаенных нотных листках и не из карцера, а из своей комнаты. Сестра Лаура расщедрилась и выделила мне вдоволь бумаги, перьев и чернил. На мой день рождения – вернее, на годовщину, которую здесь принято называть моим днем рождения, – она подарила мне сургуч и печать с моими инициалами: «AMВ».
Я уговорила себя, что это из твоих рук я получила и печать, и сургуч, и именно твои губы касались моего лба.
Странно, не правда ли, что у молодой женщины вместо настоящей фамилии – название музыкального инструмента? Выходит, я родилась в мастерской скрипичного мастера? (Впрочем, даже тогда я носила бы его фамилию.)
Последнее время я по большей части пребываю в одиночестве. Клаудия еще не вернулась из Саксонии. Джульетта в сопровождении сестры Джованны каждый день ездит позировать Розальбе. Утром за ними присылают гондолу. Я смотрю из окна, как она сворачивает из rio в Большой канал.
Каждый вечер Джульетта забирается ко мне в постель и рассказывает, как прошел ее день. Она не скрывает своего желания, чтобы художница писала портрет Дианы целую вечность.
Дом Розальбы находится на Calle di Са' Centanni. О ней там заботится престарелая мать. У той всегда при себе лазуритовая коробочка, полная свежих имбирных пряников, которые старушка предлагает всем, кто заходит в гости к ее дочери.
В палаццо живут одни женщины. Сестра Розальбы, синьорина Анджела, помолвлена с художником Антонио Пеллегрини (которого она называет «мой burattino»). Другую сестру мы видели, когда Розальба приходила в приют. Ее имя Джованини, но все зовут ее Пенетой.
Они все низкорослые, поэтому Джульетта говорит, что чувствует себя среди них могучей амазонкой. Вообще Розальбу в семье кличут «la putela» – малышка, потому что она ниже всех. Утром она обувает туфли на высоких каблуках, что добавляет ей роста, но, простояв часок-другой у мольберта, отшвыривает их прочь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86