Мне понравилось делать крем. Да будь я проклят, если позволю ей вот так сидеть и издеваться над моим кремом. Лицо ее приняло глупый оскорбленный вид. Это меня разозлило. Она на меня даже не смотрела. Она выравнивала швы на чулках. Её волосы упали ей на лицо, когда она наклонилась, чтобы поправить чулки на икрах. Я заговорил медленно с угрозой в голосе:
– Я сделал крем, и ты его съешь.
Не знаю почему, но я хотел, чтобы она его съела.
– Сказать тебе, что ты можешь с ним сделать? – спросила она с издёвкой.
– Я знаю, что с ним сделаю, – ответил я.
Я бросил крем в неё.
Жёлтая масса оторвалась от миски, полетела через всю комнату и упала ей на грудь. Крем ещё не загустел. По консистенции он напоминал мягкую клейкую пасту. Она вскрикнула и полетела вниз со своего стула, так что её вымазанное кремом тело вытянулось на пыльном линолеуме. Она упала назад вместе со стулом, и её поднятые вверх ноги и просвечивающие сквозь чёрный нейлон ягодицы спровоцировали меня на дальнейшие действия. Я схватил с камина палку, отломанную ручку яичного контейнера, и вскочил на неё. От страха она завизжала.
– Ублюдок! Ублюдок! Ублюдок! – кричат она.
Я обхватил её одной рукой так, чтобы её красивые большие и теперь измазанные кремом ягодицы оказались сверху, и потом правой рукой со всей силы ударил по ним деревянной планкой. Я безжалостно её порол на протяжении минуты. Она билась в истерике па полу, издавая пронзительные крики. Крем капал с её сосков и сквозь трусики просачивался до лобковых волос. Я остановился, подошёл к камину и схватил пузырёк ярко-синих чернил. Она сидела на корточках, плача, шмыгая носом и дрожа. Я вылил содержимое пузырька ей на голову, так что чернила потекли по её волосам, лицу и плечам, где сметались с кремом. Тогда я вспомнил о соусе и ванильной эссенции. Из всего этого я сделал смесь: кетчуп, соус, эссенция, голубое, зелёное, жёлтое и красное – все цвета радуги.
Не знаю, плакала она или смеялась, когда я высыпал на неё двухфунтовый пакет сахара. Её полуобнажённое тело конвульсивно содрогалось. Одна грудь голубая, другая – жёлто-красная, зелёный живот – и от всего этого исходит запах её боли, пота и обиды. К тому времени я возбудился. Я разделся, схватил планку от яичного контейнера и смешал её боль с удовольствием.
Когда я поднялся с неё, она была страшно перепачкана, почти до неузнаваемости, а крем, чернила и сахар сверкали как причудливые яства на покрытом волосами изгибе её удовлетворённой плоти.
Я вымылся и молча ушёл. Когда я вернулся, от беспорядка не осталось и следа. Она была в постели, и когда я лёг рядом, она обняла меня и поцеловала в губы.
Теперь было больно об этом вспоминать. Вскоре после этого мы расстались – тихо, без истерик. «Если бы ты был богат, Джо, – сказала она мне, – у нас могло бы что-нибудь получиться. Я тебя любила». Прошедшее время. Неужели из-за того, что я не был богат, я должен был надеть на себя ярмо? «Не за мои ли бесстрашные глаза бунтаря ты полюбила меня, милая…?»
Я был так погружён в свои мысли, что чуть не свернул на ту улицу, где стояло кафе, в котором мы сидели в ту ночь, когда она умерла. Завернув за угол, я остановился, почувствовав что-то знакомое, и некоторое время я стоял, соображая, что это было, пока не осознал, что сделал глупость, и тогда я быстро пошёл обратно, той же дорогой, приведшей меня на это место.
Когда я вернулся на баржу, Гвендолин сидела в каюте одна и читала газету. Ребёнок спал. Когда я спускался по лестнице, она посмотрела вверх.
– Когда у тебя день рождения, Джо?
– Что?
– Твой гороскоп, – сказала она. – Я тебе его прочитаю.
– Где Элла?
Она засмеялась.
– Элла свихнулась. Иди сюда, присядь.
Она налила мне джина из бутылки, стоявшей рядом с ней.
– Что значит «свихнулась»?
– Поехала к Лесли.
Я сел, взяв предложенный мне стакан, и выпил. Только когда горечь джина обожгла мне нёбо и горло, я вспомнил, что терпеть не могу чистый джин.
– Не представляю себе, – сказала Гвендолин, – чего она хочет от такого мужчины?
– Он кремень, – сказал я, вставая. Я не слушал её ответ. Я собирал свои вещи и засовывал их в маленький мешок, с которым пришел на баржу.
– Что это ты делаешь? – спросила Гвендолин.
– Убираюсь отсюда, – сказал я. – Давно пора было уйти.
У Гвендолин начался приступ истерического смеха. Её лицо с яркими тонкими губами в свете керосинки было похоже на лицо вампирши.
– Ты не видела моего зеркала? – спросил я.
– Какого зеркала?
– Оно металлическое. Я пользуюсь им, когда бреюсь. В нём сверху есть отверстие.
– Ты правда сегодня уходишь?
– Да.
– Тогда выпей на прощанье.
– Нет. Я ненавижу эту дрянь.
Я нашёл зеркало в ящике стола и положил его к прочим своим вещам в мешок.
– Да ладно тебе! Выпей!
– Не люблю неразбавленный джин.
Какое-то время она смотрела на меня, а потом снова разразилась хохотом. Я взглянул на неё. Она сидела, поставив локти на стол, истерично смеясь. Её лицо было бледным, а медно-рыжие волосы в свете керосинки были похожи на парик.
– Ты ещё не сжёг ту фотографию?
Я оцепенел и сел на стул.
– Какую ещё фотографию?
– Ну, ты знаешь! – От джина у неё заплетался язык. – Та, с твоей бывшей девушкой».
– А, эта. Конечно, я её сжёг.
«Хорошо. Не люблю вспоминать… Эй, не жалеешь, Джо? Старик, что скажешь?
Я налил себе немного джи на и чокнулся с ней.
– Пусть мёртвые хоронят своих мертвецов, – сказал я.
– Правильно, Джо!
Она упала лицом на стол, и я какое-то время смотрел на её костлявую шею, где проглядывали темные корни её волос, похожие на металлические стружки.
Она не видела фотографию. В этом я был совершенно уверен.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38