Увидев нас, он в смущении встал. Было заметно, что Фарук действует в соответствии с указаниями издателя и из-за этого чувствует себя очень неловко. Вместо обычного рабочего комбинезона на нем был надет джильбаб какой-то мрачной расцветки. Вход в кладовку был завешен большим куском сукна. Пако подошел к Фаруку и обнял его. Садовник посмотрел на него в замешательстве.
– Этот человек, – сказал издатель, проведя рукой по плечам своего работника и дружески похлопав его по груди, – принадлежит к гораздо более интересной цивилизации, чем наша. Если бы не арабы, мы остались бы дикарями – племенем, испорченным ненавистью к евреям и своей собственной апатичной натурой. К счастью, они подарили нам семь бурных веков. И вот их представитель. Вы знаете, что означает имя Фарук? «Отличающий правду от лжи» – вот что. Вам не кажется, что это самое подходящее имя для человека, демонстрирующего свое произведение группе писателей?
Садовник стоял, устремив взгляд на то место газона, где он заставил меня встать на четвереньки и понюхать траву, пытаясь доказать важность взгляда на все снизу. Он стоял неподвижно, скрестив руки на животе, и казался выставленным на продажу рабом, когда важный купец расхваливает его достоинства, легендарное происхождение и силу, которыми он вовсе не обладает. Пако не замечал мук, причиняемых им Фаруку. Он заставил садовника подойти вместе с ним к сукну, закрывавшему вход в кладовку.
– Ты позволишь мне начать церемонию открытия, позволишь, Фарук? Итак. Открывается стихотворение Ибн Самрака, которое с этого дня будет украшать этот великолепный пейзаж.
Резким движением он сдернул сукно. Там, над притолокой двери, вместо бревна, служившего прежде подпоркой для кровли, находилась доска, на которую Фарук с безграничным терпением наносил резьбу. Я испытал огромную радость, увидев, что он наконец закончил свою работу. Нашим глазам открылась причудливая вязь. Заключенные внутри геометрических арабесок цветочные мотивы, избегая запрещенных образов, создавали чувственный и полный необыкновенного изящества узор. Буквы приводили в смятение, как очертания плеч или бедер женщины. Они тотчас напомнили мне случайно увиденную грудь Полин. На этот раз именно она отреагировала первой. Она вскрикнула и захлопала в ладоши. Однако никто ее не поддержал. Только Исабель Тогорес подошла к доске и осторожно провела по ней рукой.
– Пако, – бросил Умберто, – ты такой лентяй, что устраиваешь Альгамбру у себя дома, чтобы избавиться от необходимости путешествовать. Не знаю, в этом есть что-то от тематического парка.
– Когда-нибудь я тебя отравлю, – ответила ему Исабель, не оборачиваясь.
Хотя это и не оправдывало грубости Умберто, он отчасти был прав. Произведение Фарука отличалось такой безупречностью, изысканностью и сложностью, что казалось невозможным, чтобы этот барельеф был сделан его руками. Я не мог избавиться от мысли, что этот шедевр оказался здесь по какому-то непоправимому недоразумению, из-за жестокой насмешки истории. Не осознавая этого, Пако не отдавал дань цивилизации, по его словам, столь благотворно повлиявшей на нас, а лишь свидетельствовал, что варвары в конце концов не сохранили ничего, кроме бесплодного восхищения этим уничтоженным миром, от которого остались только сомнения Фарука, его явная неловкость.
– Сколько здесь отдохновения для глаз! – воскликнул издатель. – Это говорится в стихах. Разве это не так? Разве это не верно до невероятности? Я предлагаю тост за это. Фарук не может выпить с нами, потому что он мусульманин. Но мы выпьем за него. Педро, бокалы!
Я поставил поднос на камышовое кресло и откупорил бутылку. Фарук молча наблюдал за этим ритуалом. Потом, когда все мы отпили глоток за его работу, он робко подошел к издателю:
– Сеньор Пако, я могу уже идти?
– Ну да, конечно, – ответил издатель, удивленный и несколько раздосадованный.
Фарук вошел в кладовку и вышел через несколько минут уже без джильбаба. На нем была обычная одежда: сильно потертые вельветовые брюки и рубашка в клетку, как у канадского дровосека. За оградой его ждал помятый старенький «дукати». Марокканец прошел мимо, приветливо улыбаясь, но не глядя на нас, и задумчиво направился к калитке.
– Ну и ну, – сказал Фабио. – Мы не находим покоя из-за прилагательного «счастливый», а этот человек месяцами трудится не покладая рук, а потом уходит, не сказав ни слова.
Пако залпом выпил свое шампанское, молча глядя на удаляющегося Фарука, и обругал самого себя. Исабель Тогорес все еще поглаживала доску. Кончиками Пальцев она проводила по бороздкам, которые Фарук высекал с тщательностью миниатюриста. Я же, держа в руках бутылку, чувствовал странную дрожь в ногах и изматывающую опустошенность.
Днем снова пошел дождь. Я воспринял как шутку природы то, что первая капля, тяжелая и вялая, как весеннее насекомое, упала в мой бокал шампанского, вызвав небольшое волнение пузырьков. Я посмотрел вверх. Небо опять было затянуто тучами, но гроза не ожидалась. Тучи были темные и бесформенные, как дым горящей резины, – они быстро проносились мимо, увлекаемые ветром, позволяя увидеть теплый меркнущий свет заката. Из-за прогулки мы пообедали очень поздно, поэтому нам казалось, что день преждевременно склоняется к своему завершению. Под влиянием этой неудачной церемонии открытия и неожиданно наступивших сумерек меня наполняла тяжесть, похожая на оцепенение, как будто моя кровь стала течь медленно и беспокойно. Я был не единственным, с кем это происходило.
– Боже мой, ну и тоска! – сказала Долорес, взяв у меня из рук бутылку и налив себе еще один бокал.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62