В присутствии всех, даже детей.
– И Нины?
– И ее тоже. Она подошла к нему, поцеловала и отступила назад, в толпу. Даже когда начали стрелять, Нина не произнесла ни слова. Но осталась, когда ушли другие. И все еще стояла у оливы до позднего вечера, пока мы не пришли, чтобы снять его с дерева и похоронить.
– Кто хоронил его?
– Ансельмо, графиня, двое крестьян из деревни, Нина… и я.
Блейз Мередит нахмурился:
– Я этого не понимаю.
– Что тут понимать? Трое из нас хотели бы ненавидеть Нероне, но в конце концов, устыдясь, мы полюбили его.
– И тем не менее, – настаивал Мередит, – когда я приехал, вы все боялись Джакомо.
– Я знаю, – прошептал Мейер. – Любовь – самое ужасное, что есть на свете.
Уже после одиннадцати Блейз Мередит вышел из дома доктора и направился к вилле. Ранее Мейер показал ему последнее письмо Нероне и отдал все остальные бумаги. Они пожелали друг другу доброй ночи, и священник зашагал по вымощенной булыжником мостовой, в сером свете луны.
Одиночество и отстраненность овладели им, похоже, он оказался вне собственного тела, в незнакомом месте, в другом времени. Исчезли сомнения, душевные терзания, осталось только безмерное спокойствие. Бури бушевали вокруг, он же блаженствовал, словно попал в глаз тайфуна, где ничто не нарушало тишину и покой.
Как Джакомо Нероне, он преодолевал последние метры своего пути. Как Нероне, знал о близости смерти, неистовой, неизбежной, но короткой, как заход солнца. Он боялся ее, но шел к ней, на своих ногах, приняв окончательное решение.
Мередит приблизился к железным воротам виллы, прошел мимо них, все дальше и дальше в гору, к месту расстрела Джакомо Нероне, маленькому плато, где старая олива стояла, как крест, черная тень на фоне белой луны. Подойдя к давно засохшему дереву, он опустил сверток с бумагами на землю и с гулко бьющимся сердцем прислонился к стволу, чувствуя кожей шершавость коры. Поднял руки, положив их на узловатые ветви.
Джакомо Нероне стоял точно так же, но привязанный к дереву и с полоской черной ткани поверх глаз. Теперь наступил черед Блейза Мередита, сухого чиновника из Дворца конгрегации. Его тело застыло, лицо окаменело, пока он собирался с силами, чтобы привести себя к смирению. Казалось, прошла вечность, прежде чем слова сорвались-таки с его губ:
– …Возьми меня, о Господи! Сделай из меня, что пожелаешь… чудо или посмешище! Но отдай мне мальчика… ради его отца!
И все, конец! Человек вверил себя в руки своего создателя. Пора домой. В постель, но не для сна. Время его истекало. А до утра предстояло прочесть бумаги Джакомо Нероне и написать письмо Аурелио, епископу Валенты.
ГЛАВА 14
Блейза Мередита, законника, записи Нероне во многом разочаровали. Они практически не касались жизни Джакомо, его деяний и смерти в Джимелло Миноре.
То, что нашел в них Альдо Мейер, – мучительное просветление, путь к человеку, которого он знал когда-то, сначала ненавидел, а потом полюбил, – иначе виделось адвокату дьявола.
Блейз Мередит читал писания сотни святых и давно сжился с их муками, откровениями, страстными излияниями чувств. В них легко прослеживался переход от очищения к просветлению, а от просветления – к непосредственному слиянию с Богом в молитве. Теперь он искал ортодоксальность, соответствие догмам церкви, как искал бы то же самое каждый следователь и эксперт после представления первичных доказательств на суд епископа.
Для биографа, драматурга, проповедника главное – индивидуальность человека. Его причуды, странности, выдающиеся способности. Но для церкви, для теологов и инквизиторов выражающих ее интересы, важность заключалась в другом – увидеть в кандидате в святые христианина, определить, сколь полно он соответствует прототипу – самому Христу.
И той ночью Блейз Мередит углубился в беспристрастное анатомирование лежащих перед ним записей. Но даже он не смог избежать влияния автора – живой человек рвался с пожелтевших листов, исписанных уверенным мужским почерком.
Записи были разрозненными: фрагменты раздумий, оставленные на бумаге человеком, разрывающимся между исповедью и действием, стремящимся придать большую четкость своим мыслям и уяснить, что же он хочет доказать. И Мередит представил себя на его месте, поздней ночью, в маленьком каменном домишке… С болью в животе, но в полном единении с окружающим миром, накануне долгого молитвенного бдения, все более и более заменяющего сон.
И тогда записи обрели определенный ритм и целостность. И оборвались, как оборвалась жизнь человека, писавшего их, с достоинством, в спокойствии и удовлетворенности содеянным.
«…Я пишу из естественной потребности человека выразить себя, даже на чистом листе бумаги, потому что мысли мои давят на меня тяжелым грузом и я не могу переложить его на женщину, которую люблю. Она проста и великодушна. Она все выдержит, но человек должен сам расплачиваться за свои грехи и не может взять взаймы отпущение, дарованное другому…
…Родиться в лоне церкви, – я могу говорить только о своей церкви, не зная другой, – тяжкая ноша и утешение. Ноша проявляется первой. В обрядах, запрещениях и, позднее, в вере. Утешение приходит потом, когда человек начинает задавать вопросы и может получить ответ на любую проблему существования. Откройся вере, прими первый постулат, и все встанет на свои места. Можно грешить, но грешить внутри упорядоченной системы. И своим строением она движет человека к покаянию. В ее пределах человек чувствует себя свободным, ему гарантируется безопасность и покой до тех пор, пока он верит в первый постулат…
…Зачастую католики завидуют неверующим, а проистекает это от того, что тяжела ноша веры и начинает гнуться каркас системы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85