Нина Сандуцци не тронулась с места, нагнулась, подхватила плетеную корзину, которую всегда носила с собой, пошарила внутри и достала маленький бумажный пакет.
– Что это?
– Мой мальчик будет жить в вашем доме. Он не может прийти с пустыми руками. Примите подарок.
Естественная простота этого жеста смутила графиню. Она взяла пакет.
– Благодарю. Позвольте спросить, что в нем?
– Мы – бедняки, – ответила Нина. – Мы дарим от сердца, а не от богатства. Возможно, придет день, когда Джакомо станет святым, и тогда наш подарок будет вам особенно дорог. В пакете – часть одежды, в которой его убили. С его кровью на ней. Я хотела, чтобы вы получили этот подарок от его сына.
Анна-Луиза де Санктис ничего не ответила. Она сидела, словно загипнотизированная, уставившись на пакет. Губы ее беззвучно шевелились. Когда же, наконец, она подняла голову, комната была пуста, в солнечных лучах танцевали пылинки, а по зеленому лугу за окном рядом с садовником шагал мальчик, который мог бы быть ее сыном.
Альдо Мейер и монсеньор Блейз Мередит поднялись из-за стола и прогуливались по дорожке вдоль забора, окружавшего сад. Они уходили от солнца в тень и вновь попадали под жаркие лучи.
– Так, что мы имеем на текущий момент? – подводил итог Мередит. – Он в бегах, влюблен, готов возглавить и взять на себя ответственность за тех, кто дал ему приют. Его прошлое – загадка. Будущее не ясно. Настоящее… то, что вы мне рассказали. У нас нет свидетельств его религиозных убеждений или моральных принципов. Более того, он живет в грехе. Действия Нероне, пусть и благие по сути, не имеют божественной значимости. Далее… – Он отбросил маленький камушек, посмотрел, как тот отрикошетил от стены и замер в траве. – Далее, судя по моим записям, Нероне приходит к кризису, моменту обращения, а в результате отворачивается от своей женщины и отдает себя Богу. Что вам об этом известно?
– Меньше, чем мне следовало бы знать, – ответил Мейер. – И уж наверняка меньше, чем Нине, с которой вы намерены поговорить сегодня днем. Что-то я, конечно, знаю. И расскажу вам…
Зима оказалась суровей, чем они предполагали. Снег валял и валил, засыпая дороги, ломая ветви олив, заметая двери домов. В ясные солнечные дни верхний покров таял, к вечеру – подмерзал, превращаясь в ледяную корку, а затем его вновь засыпало снегом.
На юге противостоящие друг другу армии зарывались в землю и ждали оттепели. Патрули в горах несли потери не от пуль противника, а от мороза. Дезертиры по ночам ломились в запертые двери. И умирали в снегу еще до наступления утра, если дверь так и оставалась закрытой.
В домах люди жались друг к другу в больших семейных постелях, вылезая только по нужде да для того, чтобы принести еду или сварить кофе. Уголь приходилось экономить, земляной пол промерзал сплошь, по комнатам гулял ледяной ветер. Старики кашляли, жаловались на боли в суставах. У молодых от простуды пылали щеки, как ножом резало горло. Если кто-то умирал, а такое в ту зиму случалось довольно часто, труп выносили из дома и просто зарывали в снег, откладывая похороны до лучших времен.
Крестьяне жили, словно впавшие в зимнюю спячку животные, каждая кровать была островком в снежном море, а пробуждаясь гадали, сколько же они еще протянут, придет ли для них еще одна весна.
На стук в дверь внимания не обращали. Кто, как не воры, сумасшедшие или голодающие могли оказаться на улице в такое время? Если стучали уж очень настойчиво, из дома принимались дружно ругаться, пока не начинал скрипеть снег под ногами уходившего ни с чем. Был только один условный стук и один голос, по которому двери открывались – Джакомо Нероне.
Ежедневно он обходил дома – худой, улыбающийся гигант, в. ботинках, обернутых мешковиной, в лохмотьях, в шапке, сшитой из чулок Нины. На спине нес старый армейский рюкзак с дневными рационами, в карманах лежали таблетки аспирина, бутылочка рыбьего жира, другие медикаменты.
Входя в дом, он оставался там, сколько требовалось, но не дольше. Осматривая больных, лечил, если мог, варил бульон для ослабевших, выносил мусор, а затем уходил. Но перед тем, как закрыть за собой дверь, Нероне находил пять минут, чтобы сообщить новости, и еще две – для шутки, чтобы все смеялись, расставаясь с ним. Если требовалась помощь Мейера, он приводил его с собой. Если же кто-то нуждался в последнем слове священника, пытался помочь и в этом. Бывало, здесь Нероне терпел неудачу – не мог вытащить из дома старого и замерзшего отца Ансельмо, а его молодому коллеге из Джимелло Маджоре хватало дел и со своими умирающими.
На исходе дня он всегда заходил к Альдо Мейеру. Они выпивали по стаканчику граппы, обменивались новостями, после чего Нероне отправлялся в хижину Нины.
Поначалу он был весел, взбудоражен той гигантской ношей, что взвалил себе на плечи. Потом, когда декабрь сменился январем, а зима свирепствовала все злее, стал более нервным, как человек, который мало спит и много думает. Мейер уговаривал его отдохнуть, провести пару дней в постели, но Нероне отказывался, с новой силой набрасываясь на работу.
А потом, в один из самых студеных вечеров, он ввалился в дом Мейера, бросил на пол пустой рюкзак, одним глотком осушил стаканчик граппы и выпалил:
– Мейер! Я хочу с вами поговорить!
– Мы всегда говорим, – резонно заметил тот. – Чем сегодняшний вечер отличается от остальных.
Нероне словно и не заметил иронии в голосе доктора.
– Я никогда не объяснял, почему я пришел сюда, не так ли?
– Это ваше личное дело. Вы не обязаны докладываться мне.
– Теперь я хотел бы объяснить.
– Почему?
– Мне это нужно.
– Веская причина, – усмехнулся Мейер.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85