Церковь так и осталась загадкой для Мередита, и сейчас он понимал ее меньше, чем двадцать лет назад, когда стал священником. Это тревожило его. Находясь в полном здравии, он смиренно принимал идею о божественном вмешательстве в человеческие дела. Теперь, когда жизнь медленно покидала его, он отчаянно хватался за простейшие проявления материальной неразрывности – дерево, цветок, водную гладь под лунным светом.
Подул легкий ветерок, стерев звезды с поверхности воды. Мередит задрожал от внезапной прохлады и вернулся в комнату, затворив за собой высокие стеклянные двери. Преклонил колени на аналое под деревянным распятием и начал молиться.
– Pater Noster que es in Coelis…
Но небеса, если они и существовали, не раскрылись перед ним, и умирающий сын не получил ответа от божественного отца.
ГЛАВА 3
Доктор Альдо Мейер стоял на пороге своего дома и наблюдал, как деревня медленно просыпается после короткой летней ночи.
Вот старая Нонна Патуччи приоткрыла дверь, подозрительно оглядела пустынную улицу, затрусила на другую сторону мостовой и вылила содержимое ночного горшка через стену, на растущий внизу виноградник. Затем поспешила в дом, с силой захлопнула за собой дверь. Тут же, словно по сигналу, на крыльце появился сапожник Феличи, в майке и брюках, постоял, зевая и почесываясь. Поднимающееся солнце осветило крышу новой больницы Джимелло Маджоре, в двух милях от Джимелло Миноре, по ту сторону долины. Сапожник шумно откашлялся, плюнул на землю и начал раскрывать ставни.
Из дома священника вышла Роза Бензони, в черном платье, толстая, с оплывшей фигурой, и направилась за водой к цистерне. Распахнулось окошко на втором этаже, и отец Ансельмо, с седыми, спутанными волосами, выглянул наружу, словно проверяя, что ждать от грядущего дня.
Следующим проснулся Мартино, кузнец, коренастый, широкогрудый, загорелый до черноты. Он распахнул ворота кузни и начал раздувать мехи. К тому времени, как его молот обрушился на наковальню, зашевелилась уже вся деревня: женщины выливали помойные ведра, голоногие девчонки потянулись к цистерне с большими зелеными бутылями, орущие дети уже играли на мостовой, мужчины отравились к полям и виноградникам с завернутыми в тряпицу куском хлеба и оливками.
Альдо Мейер смотрел на них без любопытства и без злобы, хотя многие отворачивались, проходя мимо его дома. Его не трогала их враждебность, и он не мог представить себя вне этих знакомых образов и звуков: ритмичные удары молота, громыхание запряженной ослом телеги по булыжникам мостовой, пронзительные крики детей, переругивание женщин; виноградники и оливковые рощи, спускающиеся по склону к полям в долине, домишки, облепившие дорогу, уходящую к вилле на вершине, освещенная рассветными лучами процветающая деревня на противоположном склоне долины, где святой творил чудеса на потребу туристов, когда Мария Росси умирала в родах.
Каждый день Мейер обещал себе, что завтра соберет вещи и уедет в новые края, к новому будущему, оставив этих бессовестных людей. Но к ночи от былой решительности не оставалось и следа, и он напивался перед тем, как улечься в постель. Безрадостная истина состояла в том, что ехать ему было некуда, да и на какое он мог рассчитывать будущее? Лучшая его часть осталась здесь – вера, надежда, милосердие. Эти неблагодарные, невежественные крестьяне высосали его досуха, но все уходило, как вода в песок.
Далеко внизу, в долине послышался треск мотоцикла. Вскоре Мейер увидел и мотоциклиста на маленькой «веспе», за ним поднимался длинный шлейф пыли. Мейер с интересом следил за ним. Кроме «веспы» и автомобиля графини, машин в Джимелло Миноре не было. «Веспа» произвела маленькую сенсацию, не сходившую с языков целую неделю. Водил мотоцикл английский художник, гость графини. Она жила в вилле на вершине холма, ей принадлежали все поля и виноградники, да и большая часть Джимелло Миноре. Звали художника Николас Блэк, а на заднем сиденье мотоцикла сидел Паоло Сандуцци, местный житель, носильщик и гид Блэка, обучающий художника местному диалекту и обычаям.
Крестьяне считали англичанина «matto», сумасшедшим. Кто еще мог часами сидеть на жарком солнце, рисуя оливы, скалы и развалины. Под стать образу жизни Блэка была и его одежда: ярко-красная рубашка, линялые джинсы, сандалии, широкополая соломенная шляпа, из-под которой улыбалось миру лицо фавна. Ему уже перевалило за тридцать, и когда местные девицы поняли, что завлечь его не удастся, более зрелые женщины начали судачить о его романе с графиней, редко покидавшей уединенное великолепие виллы, отгороженной от окружающей нищеты коваными воротами.
Слухи эти доходили до Мейера, но он не принимал их всерьез. Он хорошо знал графиню, а живя в Риме, встречал немало художников, в том числе и англичан вроде Николаса Блэка. Он понимал, что художника скорее привлекает Паоло Сандуцци, гибкое, загорелое тело юноши, его гладкое лицо и сверкающие, проницательные глаза. Мейер принимал роды у матери Паоло и знал, что его отец – Джакомо Нероне, которого все чаще и чаще называли святым…
У первых домов деревни «веспа» остановилась, юноша спрыгнyл с заднего сиденья и направился к домику матери, каменному строению с маленьким садом. Вновь затарахтел мотор «веспы» и несколько секунд спустя смолк у коттеджа Мейера. Художник слез с мотоцикла, поднял руку в театральном приветствии.
– Доброе утро, доктор. Как жизнь? Я выпил бы кофе, если он у вас есть.
– Кофе есть всегда, – усмехнулся Мейер. – Как бы иначе я мог встречать восход солнца?
– Похмелье? – деловито осведомился художник.
Мейер лишь пожал плечами и через дом провел гостя в сад, где под большой смоковницей стоял грубо сколоченный стол, накрытый скатертью из клетчатой ткани, а на ней – чашки и тарелки из калабрийского фаянса.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85