– У тебя не будет ни брата, ни сестры, если ты это имеешь в виду.
И расплакалась, а Морис выскочил в дверь.
Потом отец объяснил:
– Твоя мама больна, Морис. Мы не знаем…
– …что делать?
Отец кивнул.
– Что же можно сделать? – спросил Морис.
– Сделаем все возможное. Все, что в наших силах.
Вскоре мать по нескольку раз в неделю посещала врачей. После каждого визита из-за дверей спальни слышались не совсем вопросы и не совсем ответы родителей.
Морис решил отстраниться от происходящего, уйти в себя. Время стало тесным, как одежда, из которой он вырос. Кто-то другой распоряжался его жизнью, какой-то другой Морис, двойник. Он держался холодно, точно коп на месте убийства, не чувствуя, как на него надвигающимся из Канады атмосферным фронтом веет отцовская холодность. Двойник явился одетый по-зимнему. Когда Морис вынужден был навестить мать в клинике, двойник милостиво взял дело в свои руки.
– Где ты? – спросила мать.
– Здесь.
– Здесь тебя никогда не бывает.
– Я здесь, – сказал двойник, беря ее за руку.
Оценки в школе снизились. Учителя, зная о состоянии его матери, оставили Мориса в покое. Он сидел на задней парте, над головой реяли бумажные самолетики. Только после школы на занятиях по плаванию что-то усваивал – брасс, баттерфляй, плавание на спине, кроль. В бассейне Морис себя чувствовал невесомым, лишенным нормальных эмоций, глубоко огражденным его глубиной.
Он встретил конец с облегчением, даже с радостью. Она неделю пролежала без сознания. Отец его заставил в последний раз с ней повидаться. Он даже не представлял такой картины – раздутый воздушный шар, надуваемый дуновением смерти, в окружении пыхтевших накачивавших автоматов, шутивших сестер и врачей, что-то пишущих на планшетках. Такая смерть вдребезги расколотила корону, вбив осколки в королевскую глотку.
Она умерла в апреле. Похороны стали для Мориса вихрем картин, вызванных наркотическим опьянением: отец дал ему транквилизатор. К счастью, возраст избавил его от обязанности нести гроб. Люди говорили, что вид у нее прекрасный, задумчивый. Ему хотелось их убить, но двойник прикоснулся к плечу и сказал: «Успокойся. Держись».
Поминки были устроены дома. Морис взбесился – так никогда и не понял, то ли из-за запаха траурных роз, то ли из-за глухой ностальгической болтовни, – метался по дому, гоняясь за изменчивыми ощущениями, сексуальность дергала его за рукав, когда он пробегал мимо девушек, чьи духи кружили ему голову.
Смерть матери вдруг поставила его перед выбором – либо поглоти этот мир, перевари его, либо сам отдавайся ему на съедение, насладись вещами, предметами, телами. Но не раковый ли это мир?
– Что ты делаешь, – потребовал ответа отец, – бегаешь кругом, празднуешь? Радуешься ее смерти? Все считают, что сын меня позорит. И они правы. Иди к себе в комнату.
Его комната, пропитанная запахами сваленной на кровать верхней одежды, сама по себе опьяняла. Теперь он сам был своим лучшим другом, овладев собой полностью.
После ухода гостей отец извинился.
– Знаю, это тяжело, но нельзя нырять в мир фантазий, прикидываясь, будто реальности не существует.
Позже в ту ночь Морис видел отца, прислонившегося к балконным перилам. Он потягивал виски и глядел на небо, словно думал, что покойная жена превратилась в новое созвездие.
Морис слышал, как открылась дверь гаража. Помчался вниз по лестнице, перехватил Шейлу на кухне, застав в тот момент, когда она бросила на стол сумочку.
– Что это? – спросил он, подхватив каталог.
– Пока ты писал, я вместе с Холли ходила на курсы. По фехтованию, если тебе это надо знать. Но больше не пойду.
– По-моему, тебе было б полезно.
– Просто хочешь, чтоб я похудела.
– Я не жалуюсь.
– По-моему, ты всем недоволен.
– Меня не волнует, толстая ты или худая. Увидишь картину…
– Пожалуйста, – сказала она, – я об этом говорить не хочу.
Морис бросил каталог.
– Ну, если больше туда не пойдешь, тогда зачем заказывать полный костюм?
Он вернулся в студию. Набросок уже закончен, скорее выразительный, чем точный по форме. Изображение улыбки, которое, если дело пойдет хорошо, достойно занять место в «Анатомии» Грея: «Особенности улыбки в среднем, пока еще не достигнутом возрасте».
Он бросился дописывать портрет, не совсем понимая, что его толкает – он сам, Шейла или даже Иона, то есть опять же он сам. Замаячил последний предел. Может быть, именно это и хотел сказать Иона. Морису даже пришлось признать, что портрет – больше способ остановить время, чем что-либо другое. Улыбка Шейлы обращена к зимнему югу, и, благодаря Морису, хмурость останется позади.
– Вот ты и высказался, – сказал Иона. – У тебя присутствует смутное представление о некой магии, которой никогда не бывает. Помнишь, как надеялся с помощью пьянства выгнать себя из собственной головы? А заработал одну головную боль.
– Сделай одолжение, оставь меня в покое.
– Правильно, беги к себе в спальню, продушенную одеколоном. Но часы тикают, пока ты спишь. Пески с берегов Мерси уносятся ветром, и ты этого не остановишь.
– Я иду спать.
В спальне Морис закрыл глаза, но, даже не глядя, чувствовал присутствие Ионы.
– Тебя одолевает сонливость, – сказал Иона, – сильно, сильно. Погружайся поглубже. Глубже, глубже.
– Никуда я погружаться не буду. Уйди.
– Слушай меня, Морис, пока не слишком поздно.
– Не хочу видеть сны. Я хочу просто спать.
Вскоре Морис поплыл с балкона к морю, вылезши из шкуры Шейлы. Позади лежала змеиная кожица брака. Впереди на побережье Мерси широко расплывалась школьная рыбья стайка.
– Следуй за ними, – сказал Иона.
Ему надоела пара, в которую они превратились.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41