Она гладит его по голове, докуривает сигарету, бросает окурок, берет вторую и снова наливает виски. Из соседней квартиры, из жилища Кеты, через стену доносится глухой стук, будто кто-то двигает мебель. Видно, Кета в эту ночь, как уже бывало не раз, переставляет мебель в своих комнатах, чтобы Волдемор не узнал ее квартиру и не вперся, объясняет она, когда Моника начинает расспрашивать о ночных шумах. Поэтому Моника не обращает внимания на стуки и собирается допить виски, но прежде достает из аптечки таблетку диазепама и глотает с последними каплями алкоголя. Без помощи барбитуратов ей не заснуть. Она было снова берется за дневник, но минут через пятнадцать ее смаривает сон – остается только добраться до постели и лечь.
Я плохо спал, как всегда. Снились кошмары. За мной гонится дикий жеребец, вот-вот раздавит меня копытами. Я бегу что есть сил, но попадаю прямо под ноги какому-то чудовищу.
Проснулся, обливаясь жарким потом, словно и впрямь долго бегал под солнцем. Некоторое время лежал в постели, возвращаясь к событиям минувшей ночи. Снова стал мучить вопрос: где же Моника? Может, с ней что-то стряслось, а я спокойно лежу себе полеживаю.
Да, я ипохондрик. Но старался как мог утешить себя: с Моникой все в порядке. Просто не состоялось наше свидание, только и всего.
Упрямая муха, севшая мне на нос, вывела меня из раздумья, и я смахнул ее рукой. Тут же позвонил Монике, но никто не ответил. После того как разделался с насущными «обменными делами», отправился к ней на квартиру.
Дверь была заперта, а Кета, ее соседка, к которой я обратился, уставилась на меня оловянными глазами и сказала, что, кажется, видела, как Моника выходит на улицу с чемоданчиком в руках и в сопровождении Ма-лу. «Когда? В понедельник, в среду, в воскресенье?» – «В ночь карнавала на базаре». Кета захохотала, обнажив щербатые зубы. «Карнавал? Какой карнавал?» – «Такой. В понедельник». Я ей не ответил и пошел прочь. Ясно, что разума у этой женщины осталось намного меньше, чем можно было ожидать. Другие соседки, которых я расспрашивал, тоже ничего не смогли сказать.
В мокрой от пота рубашке, устав от дурацких разговоров, я вернулся домой очень поздно. Первым делом позвонил Монике, и снова в ответ молчание. Принял душ, что-то сунул в рот и свалился на кровать. Но заснуть не смог, ибо в голове крутились самые разные мысли – то о Монике и профессоре Наранхо, то о дяде Себастьяне и Франсисе. Я старался сосредоточиться на Монике и согнать остальные фигуры со сцены своего театра абсурда. Но они, не внемля моим приказам, продолжали метаться на подмостках.
Ну уж нет. Кто тут хозяин? Или заставлю их убраться, или придушу всех до единого, сказал я себе, пошел на кухню и приник к горлышку бутылки с ромом. Потом, не выпуская бутылку из рук, включил телевизор и впустил к себе участников громового оркестра народной музыки, способных любого оглушить своими дудками и барабанами.
Быстро переключив канал и сбежав от музыкантов, я наткнулся на диктора, строго и проникновенно сообщавшего мне, что работники молочной фермы, которая в настоящее время не дает продукции по причине падежа скота, обещают в ближайшие месяцы работать не покладая рук, чтобы добиться самой высокой производительности труда в своей провинции. «Этот замечательный почин… – тут диктор сделал паузу и взглянул на меня, – был немедленно подхвачен работниками соседней фермы, которые дали обещание намного повысить надои молока и стать передовым коллективом по производству молочных продуктов не только в своей провинции, но во всей стране».
Я отхлебнул немного рому, и диктор со своими удоями растворился в темной глуби телеэкрана. «Привет доярам и дояркам», – сказал я, а ром сделал свое благое дело, погрузив меня в сладкий сон.
Очнувшись поздним утром, я увидел, как в снопе солнечных лучей плавают мириады частичек пыли. Я смотрел на яркую картину и думал, что эти пылинки видны только тогда, когда их высвечивает луч солнца. А в остальное время они, плотно окутывающие, окружающие нас, не видны даже самому острому взору. Так вот и с нашими бедами, думалось мне, которые невидимками окружают, подстерегают нас, а потом вдруг становятся зримыми.
– Опять ты дурью маешься, – сказал Франсис.
Меня, видно, снова одолели галлюцинации, ибо я увидел его, сидящего у меня в комнате в моем единственном кресле, хотя ему неоткуда было взяться: никто не мог войти ко мне без стука и без ключа, даже сам Франсис. Наверное, мой друг всегда был рядом, как те пылинки, а теперь каким-то неведомым образом сделался видимым. Только так оставалось думать.
– Со мной тоже такое бывает. – Франсис тихо пригладил усы.
– Что бывает?
– Ум за разум заходит.
– У меня ничто никуда не заходит, – сказал я и плеснул немного рома себе в стакан. Что может лучше укрепить натощак дух и тело, чем ром?
– Понятное дело, – сказал Франсис из облака пыли. – От такой кучи проблем любой трёхнется.
После следующего глотка алкоголь с моих губ соскользнул в желудок, легко растворился в крови и быстро привел в движение мозговые извилины, которые приказали моим губам растянуться в улыбке.
– Дурацкое словечко. Надо сказать «тронулся». Или «рехнулся».
– Я тоже совсем трёхнулся, когда меня всего лишили. Так всегда бывает. – Франсис пропустил мимо ушей мой языковой корректив.
«Или вправду с ума схожу? – соображал я. – Нет, просто меня немного волнует исчезновение Моники».
– Да, волнует. Потому как Моника ушла и увела с собой твоих близняшек. – Слова Франсиса снова привели в движение дикую карусель в моей голове.
– Пьянь! Сволочь! Твою мать!.. – кричишь ты вдогонку человеку в машине, забыв, что тут же, на Малеконе, недавно сцепилась с Кэмелом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74