Моника возвращается в столовую, и отражение в зеркале исчезает, но образ матери маячит перед глазами, овладевает мыслями. «Сколько же времени я ее не видела?» Она ясно слышит, как мать говорит: «Я поздно вернусь. Возьми что-нибудь из холодильника, сделай домашние дела и ложись спать». Далее, как фото из альбома, перед ней мелькают новые картины, одно воспоминание сменяется другим, вот мать кричит: «Ты, соплячка, еще мала, чтобы учить меня жить!», взмахивает рукой, как саблей, и влепляет ей пощечину.
Моника прикусывает губу и отправляет мать в самый дальний закуток своей памяти.
«Эй, цветы, кому цветы?!» – слышит она крики продавца цветов, наверное, возвращающегося после своего дневного обхода домой, где жена его спросит: «Все розы продал?» – а он, смеясь, покажет ей несколько смятых банкнот. А может быть, нет у него ни дома, ни жены и, оставив где-нибудь свою корзину, он пойдет в бар и скажет: «Двойной ром», потому что без стаканчика рому невозможно стряхнуть страшную усталость и шагать по улицам дальше.
Монике не пришлось целый день торговать цветами, и она вовсе не устала, но, невольно вспомнив слова матери, идет к холодильнику, открывает, берет бутылку виски с этикеткой «Джонни Уокер» и наливает немного в стакан, бросив туда два кубика льда. Где-то, неизвестно где, ее мать поднимает сейчас свой стакан, в котором поблескивают два кубика льда, и чокается с молодым холеным мужчиной. «За тебя, дорогой», – говорит она, а стаканы с виски звякают: чин-чин.
Не произнося никаких тостов, Моника медленно потягивает виски, стараясь навсегда отделаться от воспоминаний о матери, которая, вопреки всему, часто всплывает в памяти.
Вместо матери теперь вспоминается Малу и ее предложение бежать из страны на плоту из автопокрышек.
«Нет, я еще с ума не сошла, – говорит себе Моника. – А может, мне дается шанс в жизни? Но зачем уезжать? Тут совсем неплохо живется. Хотя…»
Она бы еще долго раздумывала над этим вопросом, взвешивая все «за» и «против», ибо страх был велик, и этот жуткий страх сковывал душу и мешал на что-нибудь решиться, но зазвонил телефон, мысли лопнули, как мыльные пузыри – пам, – надо брать трубку.
– Алло, бабушка! Как ты там?… Да, да, не волнуйся… Слушай… Тебе нужны деньги?… Но… Этого не хватит… Ладно, постараюсь скоро завезти… Как себя чувствуешь, бабушка?… Ну, пока, – говорит она и быстро вешает трубку.
Монике больше не хочется говорить ни о себе, ни о Малу, и она переводит разговор на другие темы.
– Скажи, почему такой культурный человек, как ты, дошел до такой жизни? – Ее взгляд скользнул по весьма скромной обстановке моего жилища: старое бюро, стол со сломанной ножкой, три потертых стула, софа, старинные настенные часы, советский черно-белый телевизор на деревянном ящике.
– Заблудился в дремучем лесу, – шутливо ответил я, перефразируя Данте, одного из моих любимейших классиков.
– И, как видно, до сих пор оттуда не выбрался, – сказала она, встав с постели, и начала одеваться. – Я пойду. Завтра с утра у меня деловое свидание, а я никогда не опаздываю на заранее назначенные встречи.
Я не стал спрашивать, что это за деловое свидание, и ограничился вопросом: «Когда теперь увидимся?» Глупый вопрос. Я знал, что мы увидимся, как обычно, в следующий понедельник, но мне было приятно еще раз об этом спросить и быть абсолютно уверенным, что она никуда не исчезнет. Из моей жизни много чего поисчезало, и не хотелось лишаться того малого, что оставалось. Я готов был защищать этот остаток, как дикий зверь кусок мяса.
– Если она тебе так дорога, почему не живете вместе? – спросил меня Франсис.
– Нет, нет, – в голосе Моники слышалась некоторая нерешительность. – Пока лучше ты у себя, а я – у себя.
У Моники была уютная квартира в центре города, где она иногда принимала своих «друзей», и мое присутствие, сказала она, ей бы мешало. Моя же голубятня на крыше была явно мала для двоих.
Эта каморка не годилась для постоянного проживания, но мы шли туда, встретившись на улице в понедельник или в другой день по настроению, чтобы заниматься любовью или просто поговорить за бутылкой рома, под музыку битлов, Рэя Кониффа и Нэта Кинга Коула.
– Когда мы увидимся? – повторил я.
– В понедельник.
– Где? – Этот вопрос был частью неписаных правил игры, очень забавлявшей Монику. Обычно она отвечала: «Там».
Это означало, что, если не идет дождь, я встречал ее на вечерней прогулке в парке близ улицы 21 или на Рампе, где она выгуливала Сэра Чарльза.
Ей-богу, мы и вправду словно рехнулись, ибо достаточно было телефонного звонка, чтобы договориться о встрече, но нам доставляла удовольствие игра, которую мы затеяли.
Видимо, мы начитались нашего старого друга Хулио Кортасара, и она, наверное, видела себя Магой, а я (почему бы нет?) представлял себя Оливейрой с его мистическими встречами или невстречами в Париже. Конечно, у Маги был сын и не было иностранных любовников, то есть она не была проституткой, а Оливейра мог часами сидеть в Клубе Змеи и попивать мате, не изнуряя себя поисками обменного жилья, как я.
Несмотря на некую неопределенность нашего места встречи, мы ни разу не разминулись, возможно улавливая непостижимые любовные флюиды, а может быть, просто потому, что если один не находил другого в условленном месте, то уверенно шел в начало Рампы, к парапету Малекона. Оттуда мы направлялись в мое жилище, где все уже было приготовлено: обед на плите и ром на столе.
Мы могли любить друг друга и не притронувшись к рому, но после нескольких добрых глотков все шло намного лучше.
Алкоголь заставлял меня отвлечься от тяжких дум, молотом бивших по темени, а ее доводил просто до исступления.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74