«Нет, не вынести мне тамошнюю жизнь, – думает она. – Уж лучше снова пойти учиться, получить диплом, выйти замуж, родить детей…»
– Когда намечено?
– Скоро. Мой друг уже взялся за плот.
– Не знаю, не знаю, – говорит Моника с сомнением. – Надо подумать.
– Долго не раздумывай, такой шанс дается раз в жизни, потом будешь жалеть. – Лу встает, целует Монику и идет к двери. – Я пошла, у меня еще много дел.
Оставшись одна, Моника садится и зажигает вторую сигарету.
Ей жутко представить себя в открытом море, на плоту из автомобильных покрышек. Она боится моря и страшится смерти. Единственный человек, которого она по-настоящему любила, ее жених, погиб в студенческую пору – утонул при попытке эмигрировать из страны. А кроме того, ей неплохо живется и на Кубе, она ни в чем не нуждается.
Еще долго сидит Моника, куря одну сигарету за другой, но так и не может на что-либо решиться.
До чего же неприятно ходить на похороны, да еще нести гроб на своих плечах, слушать, как толкают пустопорожние прощальные речи, а потом взирать на этот чертов ящик, на эту идущую ко дну лодку с Себастьяном на борту. Если бы не собачья жизнь, доконавшая его в последние годы, Себастьян прожил бы еще много лет и не рухнул бы вдруг от проклятого инфаркта, побагровев и выпучив глаза.
Пока меня одолевали подобные мысли, траурный кортеж, сопровождаемый гомоном птиц на ближайших деревьях, потихоньку пришел в движение. Мы пересекли авениду Президентов, где рядом, на аллее, детишки играли в мяч. Картина напомнила мне о моих дочках и о Бэби. На этой самой аллее я впервые поцеловал ее, а спустя годы мы играли тут с нашими девочками.
Неторопливый кортеж въехал на кладбище и остановился у эспланады, изрытой узкими могильными ямами, похожими на глубокие борозды. У одной из ям стояли наготове могильщики.
Все вышли из машин, шофер открыл заднюю дверь катафалка и махнул рукой стоящим поблизости, среди которых оказались Франсис и я.
– Давай, бери, – сказал шофер и вытолкнул гроб наружу. Мы подставили плечи и засеменили к могиле.
– Осторожно, осторожно! – вскрикнул кто-то, когда шедший впереди Франсис споткнулся, а человек, следовавший за ним, наскочил на него, и гроб едва не грохнулся наземь.
Пока женщины голосили, мы изо всех сил старались удержать упрямо кренившийся гроб. Наконец общими усилиями зафиксировали его в горизонтальном положении. Мои плечи ныли от тяжести, но я заставил себя дошагать до могильщиков, которые обвязали гроб толстыми веревками и стали опускать в яму. Я провожал глазами тихо тонувшую лодку.
На дне ямы уже покоился чей-то гроб, новенький, поблескивавший под солнцем, как огромный черный жук. На него взгромоздился гроб дяди Себастьяна. Могильщики разложили венки вокруг могилы. Два покойника оказались в одном захоронении. Что сие значит? Я хотел было задать вопрос, но в это мгновение Роса и Луиса разразились рыданиями, и я промолчал. Но могильщики, положив цветы, не двигались с места, будто еще чего-то ждали.
– Почему они не кидают землю, не кладут плиту и не уходят? – спросил я Франсиса.
– Ждут еще одного гостя.
– Еще одного покойника?!
– Эту могилу сообразили на троих, – Франсис явно веселился. – Третий прибудет в течение получаса, никуда не денется.
– Не может быть. Шутишь.
– Последнее изобретение, экономия кладбищенских мест. Гениальная идея. – Порыв ветра растрепал шевелюру Франсиса, который напрасно старался пригладить свои лохмы. И оттого он походил на клоуна в огромном парике.
– Погребальный кондоминиум, АО. – Глаза моего друга были подняты к небу, голубизну которого рассекал далекий крохотный самолет. – Можно было бы запихнуть туда и пятерых. Я был бы не против полежать в компании, особенно если соседи попадутся именитые, скажем, генерал или министр. Даже можно и героя труда – от него наверняка потом не пахнет.
– У них свои мавзолеи, а кроме того, они тебя в свою компанию не возьмут, – сказал я.
– Возьмут, возьмут. На могильной плите напишут: «Здесь покоится Франсис Вилья, народный герой питейных сражений».
– Нет, я не уйду, пока здесь не будет могильный холм, – кричала Роса.
– Пойдем, мама, пойдем, папа уже упокоился, – повторяли дочери и, взяв мать под руки, потащили ее к такси.
Небо, затянутое плотными темными тучами, скрывшими солнце, предвещало дождь. Наконец, однажды вечером, когда мы, насладившись любовью, умиротворенно потягивали ром, Моника рассказала мне еще кое-что о себе и о Малу. Правда, я не услышал и не сумел увидеть ничего нового. Слишком много подобных историй я уже знал.
Малу первая стала встречаться с иностранцами. Сначала за хороший обед в шикарном ресторане или за роскошное платье. Потом – за деньги. Получив первые доллары от какого-то туриста, она запрыгала от радости и стала регулярно заниматься доходным промыслом. А потом надумала увлечь этим делом и Монику.
«Очень большая разница, – говорила она, – лечь с грубым и полумертвым от голода кубинским студентом, да хоть и с преподавателем, тоже голодным, к тому же женатым, который задаром хочет урвать кусок радости, или с иностранцем, который дает доллары, чтобы жить и веселиться и, главное, ни от кого не зависеть». Малу облизнула губы и продолжала: «На что ты будешь жить? На деньжата, которые тебе мамочка подкинет, когда ей вздумается? На зарплатку паршивой служащей? Ведь тебе все равно не закончить университета, а если и закончишь, будешь иметь ту же самую зарплатку. У меня есть знакомая в нашей округе, Гладис, – она на это пошла, и теперь живет, как принцесса, и все имеет».
Моника не отвечала.
«А если выйдешь замуж за кубинца-голодранца, чего от него ждать?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74