Он все идет себе с олимпийским спокойствием, с отсутствующим выражением. Кто-то провоцирует его:
– Как это ты умудрился выйти на свободу? Мамаша взяла на поруки?
Он не отвечает.
– Да кто ты такой, наконец? Партизан ты, киллер или вояка?
Он и на это не отвечает, предоставляя им ломать головы и дальше.
Наконец он выходит в дверь в конце коридора. Он подходит к охранникам, протягивает правую руку, чтобы ему поставили штамп, разрешающий выход. На предплечье у него татуировка: «Со мной Господь и мать родная».
Заключенный в шлепанцах выходит во двор тюрьмы, и его освещает тусклое зимнее солнце. Он высок и некрасив. Пепельный, соломенный блондин, с редкими волосами и жидкой бороденкой.
Он смотрит на белесое небо, достает носовой платок и утирает глаза. Они у него воспаленные, красные – поражены хроническим конъюнктивитом, отчего то и дело увлажняются слезами. Он достает флакончик «Селестона-Эс», капает по капле в каждый глаз и снова вытирает их платком. Он пересекает тюремный двор, не глядя на очередь заключенных, ожидающих с мисками в руках своей порции водянистой похлебки. Он подходит еще к одной решетке. Другой охранник ставит еще один штамп на его татуированную руку и пропускает его.
Фернели оказывается перед импровизированным алтарем, на котором горят короткие церковные свечи. Он преклоняет колени перед Девой Утешительницей, прикрывает свои больные глаза и молится о том, чтобы смерть нашла его раньше, чем он вернется сюда. Он повторяет те самые слова молитвы, что произносят все арестанты, выходящие на свободу, ничего не прибавляя и не убавляя. Его диалог с небесами тоже заемный.
Он проходит через несколько пустырей, что служат спортплощадками. Перед ним последняя дверь, ведущая на свободу, – дверь на улицу. Ничто не мешает ему открыть ее – чудом (или взяткой) уничтожены обвинения в убийстве, дезертирстве из армии, связях с преступным миром, покушении со взрывом, незаконной перевозке оружия, вымогательстве, шантаже и взятии заложников. Нет следствия, нет и вины. Человек невиновен, и его содержание под стражей является незаконным.
Ему возвращают документы и бумажный пакет с кожаными ботинками. Он предпочитает остаться в шлепанцах.
– Любопытно узнать, Фернели, – спрашивает его ехидно последний охранник, – что за поприще или должность ты изберешь, что ты будешь делать на свободе?
– Что? Пальто.
«Мерседес Бенц» последней модели ждет напротив тюремных дверей. Хольман Фернели смотрит в последний раз на высокие цементные стены и прощается с тюрьмой равнодушно, ни с чем в отдельности и ни с кем в частности.
– Мерси, пардон, я вышел вон, – произносит он. Шаркая шлепанцами, он переходит улицу, садится в «Мерседес» и уезжает.
* * *
В городе уже светает, а юноша спит в душной темноте своей комнаты. Это Арканхель Барраган, самый младший брат Нандо Баррагана. Ему снится голубая игуана, которая взирает на него изнутри освещенного стеклянного шара. Несмотря на свое заточение, рептилия не проявляет раздражения, не пытается выбраться вон. Там внутри она пребывает в покое и довольстве, смиренно глядя наружу.
Арканхель Барраган раскинулся на кровати лицом вниз, укрытый простыней. Пульс у него замедленный, дыхание чуть заметно: он похож скорее не на спящего, а на обессилевшего, отрешенного от жизни человека. Подобно игуане из своего сна, он также заключен внутрь пузырька, наполненного покоем и умеренностью, изолированного от мира неспящих, и не ощущает жара закупоренной комнаты.
Единственный луч солнца, пробившийся сквозь щель в ставнях, падает на прядь волос юноши и высвечивает его целиком. Кожа у него медового тона и с медовым отливом. В ухо вдета золотая серьга. На подушке вырисовывается профиль, такой тонкий и нежный, что он мог бы сойти за детский или женский.
Юноша шевелится, меняет позу, поворачиваясь на бок, и простыня соскальзывает на пол. Теперь он предстает обнаженным, зависает в своем собственном сиянии, словно сошедшее с небес существо, временами колеблемый дыханьем. Правая рука у него забинтована, на шее висит крест с двумя перекладинами, Каравакский крест, такой же, как у Нандо.
Комната слишком велика для спальни, ее загромождают гири, тренажеры, велостанок, в углу висит баскетбольная корзина. Кроме того, игровые автоматы – четыре флиппера и пинбол – яркие, пестрые, стоят в ряд у стены.
Входит женщина в черном, обувь она сняла у двери, чтобы не шуметь. Она разменяла четвертый десяток, но еще не достигла сорокалетия, у нее суровые глаза и густые брови.
– В квартале считали, что внешне она копия греческой артистки Ирены Папас.
Она никогда не говорит: она немая. Это Немая Барраган, тетка Нандо и Арканхеля со стороны матери.
– Говорят, что эта Немая Барраган молчала не потому, что не могла разговаривать, а потому что не желала.
Про нее много разного говорят, потому что люди не переносят ее молчания. Ее считают злой и самодовольной. Люди не любят тех, кто не болтает о своих секретах, кто не признается в слабостях, а она тверда, как гранит, и способна вынести пытку без единой жалобы, не идя на уступки и не прося пощады.
– Рассказывают, что однажды она не выдержала и что она рыдала на плече одного человека, который был ее возлюбленным.
– Вранье. У нее никогда не было мужчины, она всю жизнь носила пояс невинности, всегда запертый на висячий замок.
– Кто же ее заставил его носить?
– Никто ее не заставлял. Она сама решила защитить железом свою девственность.
– А ключ у кого был?
– Ни у кого. Она своими руками заперла замок, бросила ключ в унитаз и спустила воду.
– Кроме того, она никогда не носила цветной одежды.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82