В результате его возложили на голландского извиняющегося. Точно так же французскому извиняющемуся придется разбираться с многочисленными наболевшими проблемами в Северной Африке и Индокитае (хотя войну во Вьетнаме мне оставят из-за американских связей моей семьи и определенного нежелания французов признавать, что они имели хоть какое-то отношение к этой колонии. Решать проблемы Эфиопии и Албании выбрали итальянскую графиню. Троица немцев получила лишь одно задание: в течение двух лет ежемесячно извиняться перед Израилем за вопиющие злодеяния Холокоста. Россия назначила бывшего офицера КГБ Владимира Ращенко извиняться за весь ущерб, который причинила своим соседям в советскую эпоху. «А это особенно уместно, – сказала Дженни, ведя меня через бальный зал конференц-центра на военно-воздушной базе, где происходило инаугурационное совещание ВИПООН, – потому что старый добрый Влад принимал участие в большинстве тогдашних операций». Вокруг нас шумел прием, и в зале топились дипломаты и аппаратчики ООН, Дженни как будто была знакома почти со всеми.
– Ты что, шутишь? – стараясь не отставать, спросил я.
– Правда-правда. По всей видимости, он творил чудеса с шокером для забоя скота и тисками для больших пальцев. Написал руководство КГБ по методам современного допроса.
Ращенко оказался горой уже давно заплывших жиром мускулов. Его тяжелая славянская голова как на пьедестале сидела на шее толщиной в мою ляжку. Увидев меня, он оттолкнулся от своего кресла, его двубортный пиджак из темно-синего атласа натянулся, как поймавший парус ветер, а он все поднимался, пока не глянул на меня откуда-то из-под потолка. А потом вдруг, безо всякого предупреждения, расплакался. От обильных рыданий его плечи заходили ходуном, когда он заключил меня в объятия и затянул глубоко в мягкую, потную пещеру между лацканами. Он пробормотал мне в ухо что-то сырое о том, как ему стыдно за холодную войну и связанные с ней прискорбные события, и сказал, что каждый вечер смотрит видеозапись моего извинения перед Дженни, потому что она такая «вдох-но-вляющая». Отпустив меня, он вернулся на прежнее место – его лицо в мгновение ока снова стало бесстрастным.
– И это все? – спросил я у Дженни, когда мы спаслись в дальний конец зала.
Она улыбнулась.
– Это его коронный трюк. Ращенко много плачет, когда извиняется. Смотри…
Ращенко тем временем снова встал, подхватил еще одного ошарашенного человека. Со щек русского закапали слезы.
– Мне говорили, на славян он производит очень хорошее впечатление.
– Рад, что хоть кому-то это нравится.
– У каждого свой метод. Посмотри на итальянку…
На другом конце комнаты элегантная дама в костюме от «Шанель» увлеченно беседовала с лысым усачом. Одно за другим она снимала с себя дорогие украшения.
– Как только греческий извиняющийся уйдет, она все снова наденет, чтобы быть готовой для следующего. По всей видимости, у нее есть какая-то завлекательная речь о том, чтобы обнажиться перед собеседником. А француз без конца цитирует Мольера.
Я пробежал глазами по комнате.
– Все это кажется несколько…
– …топорным?
– Я собирался сказать «расчетливым», но «топорно» тоже подойдет.
– Верно, Марк. Потому-то ты здесь. Искренность в покаянном подходе – это искусство. Его вот здесь надо чувствовать. – Она ткнула меня пальцем в левую сторону груди. – Плюс, уверена, ты сваришь потрясающий гамбоу. А вот и Макс. Пойдем поздороваемся. Знаю, он хочет кое-что тебе показать.
Оставив меня с Максом, Дженни ушла улыбаться гостям. А Макс сразу же повел меня к боковой двери.
– Пойдем, сынок. Лучше бы нам отсюда выбраться, пока я не попал в лапы к Ращенко.
– Значит, вы с ним знакомы?
Макс устало кивнул.
– Знаком? Меня временно направляли в Российскую Федерацию, так что встреча с ним была неизбежной. Уж ты мне поверь, он мне немало костюмов промочил.
– Выходит, с Форин-офис вы уже не работаете? Я не знал.
– Дела, дела, – просто ответил он. – Дел всегда по горло.
Сгущались сумерки, и нас ждал двухместный кар, на каких ездят по полю для гольфа. Макс сел за руль, завел мотор и на первой же развилке свернул к одному из ангаров. В углу рта у него висела неизменная сигарета, и, пока мы ехали, ветер уносил струю дыма ему за плечо. У ангара инженер в сальном синем комбинезоне отпер раздвижные ворота, и мы скользнули в темноту, разгоняемую лишь клинком света от лампочки сигнализации снаружи. Макс вынул из кармана пачку и достал очередную сигарету, а потом, прикрыв огонек ладонью, прикурил от трещащей искрами зажигалки: тактичное пятнышко оранжевого тепла подсветило снизу его сухое, угловатое лицо. Где-то в темноте пистолетным выстрелом щелкнул выключатель, за ним последовал другой щелчок, потом третий. В дальнем конце ангара ожила батарея дуговых ламп.
Во всю ширину ангара висел, шелковисто мерцая в свете ламп, театральный задник от пола до потолка. Перед ним располагался подиум с пюпитром и микрофонами: завтра с него официально объявят о моем назначении. На гигантском занавесе была напечатана черно-белая фотография: под открытым небом, на вершине короткой и широкой лестницы, держась напряженно и прямо, стоит на коленях мужчина. Его руки сжаты перед грудью и на фоне черного плаща кажутся совсем белыми. Высокий лоб, элегантно зачесанные назад редеющие волосы. Голова наклонена так, что взгляд как будто устремлен в какое-то место футах, наверное, в двух перед ним. Он словно бы не замечает толпы окруживших его, но держащихся на почтительном расстоянии людей. У многих в толпе – камеры, и все как одна, как поймавший этот кадр фотограф, снимают.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92