Я бы сказал, что он был доставучим засранцем, которому всегда удавалось подстроить так, чтобы выставить меня виноватым.
Метод измывательства был простым и коварным, но в конечном итоге чрезвычайно действенным. На протяжении двух или около того часов каждые три минуты я на него орал. Это был резкий пронзительный крик, эдакий ослиный рев, какой иногда издает ускользающий из воздушного шара гелий. Мама куда-то ушла, но отец был дома, работал у себя в кабинете над проектом очередного шале. Нам под страхом смерти велено было ему не мешать, и я знал, что Люк не может призвать его на помощь, только потому что я визжу ему в ухо как неполовозрелый осел. Итак, я ходил за ним по дому и ийаакал.
Ий-аа. Ий-аа.
Сначала, когда мы вместе смотрели телевизор (шел какой-то детективный сериал или «Шоу Розовой Пантеры»), ему это как будто не мешало. Он только раздраженно поглядывал на меня из своего угла дивана и вздыхал над моей очевидной глупостью. Некоторое время спустя я его заинтриговал. Он стал спрашивать:
– Зачем ты это делаешь?
А я в ответ:
– Что делаю?
И снова отворачивался к телевизору.
Потом он пытался не обращать на меня внимания: сидел, устремив глаза в экран, и едва морщился на каждое новое ржание. Но вскоре его терпение истощилось – как я и рассчитывал.
– Ий-аа…
– Заткнись, Марк.
– Ий-аа…
– Марк!
– Что?
– Заткнись.
– Ий-аа…
– Заткнись, заткнись, заткнись!
И так далее все долгие, серые послеобеденные часы, пока дневной свет не сменился сумерками. Звук сводил его с ума, под конец он даже попытался меня ударить, а я, будучи больше и сильнее, отказывал ему в этом ничтожном удовольствии. Он гонял меня по дому, испуская пронзительный визг, точь-в-точь придушенный козел, пытаясь меня пнуть или достать кулаком. Наконец из своего кабинета с ревом вылетел отец. Остановившись у подножия лестницы, он уставился на нас, широко расставив на паркете огромные босые ноги.
– Что тут, черт побери, за шум?
– Это все Марк. Он… – Люк посмотрел на меня, стараясь определить, что же я делаю. – Он меня дразнит. – И сам понял, насколько жалко это звучит. Я же состроил недоуменную мину, мол, «я не меньше тебя удивлен, папа».
Наш отец покачал головой.
– Ты, – ткнул он пальцем в Люка. – Повзрослей же наконец. – А ты, – палец указал на меня, – оставь брата в покое.
Он протопал назад в кабинет и ногой закрыл за собой дверь.
Разумеется, как только я услышал стук двери, я тут же издал Звук. Разрыдавшись, Люк свернулся калачиком на верхней лестничной площадке. Вот тогда я остановился. Его воля была сломлена. Теперь он был мой. Я оставил его хныкать на полу.
Через несколько часов семья Бассетов собралась на кухне ужинать. Папа потушил баранью лопатку в красном вине с Розмарином и чесноком, и как только наши тарелки были наполнены, я, не глядя на сидевшего через стол от меня Люка, снова издал Звук: мягко, негромко, точно это был всего лишь вздох удовольствия.
– Ий-аа…
Люк заорал, схватил стакан с водой и швырнул им в меня. Я пригнулся, поэтому стакан пролетел у меня над головой и разбился о деревянный буфет. Теперь Люк уже на меня кричал, бросал в меня столовыми приборами, даже попытался перелезть через стол, чтобы вцепиться мне в волосы. Андре Бассе тут же на него накинулся, схватил под мышки и буквально потащил из-за стола и из кухни.
Брат продолжал кричать «заткнисьзаткнисьзаткнисьзаткнись», когда папа волок его наверх, в его комнату.
Мама поглядела на меня с неподдельным изумлением.
– Что это было, скажи на милость?
Я пожал плечами.
– Понятия не имею. Ты же знаешь Люка. Он всегда был немного… – подавшись к ней, я понизил голос до шепота, – …того.
– Не говори ерунды, – ответила она. Потом мы прибрали на кухне.
Даже сейчас, за столом, где приборы выстроились, как на плацу, я невольно видел, как в меня летит яростный шквал бокалов, ножей и ложек. Тем вечером, когда я вошел в ресторан, он только скользнул на свое место и вместо приветствия выставил вперед подбородок. Свой лепной красивый подбородок. Мой младший брат – точная копия меня, только в фокусе: талия поуже, черты лица более определенные и точные, волосы – прирученные, а не торчат мятежно во все стороны. Ступни у него, разумеется, хорошей формы и могут похвалиться явным подъемом. Люк из тех мужчин, на которых хорошо сидят даже дешевые костюмы. Однако он предпочитает носить только дорогие, потому что он возмутительно преуспевающий юрист и может себе это позволить.
Стоило мне сесть, он сказал:
– Твердая четверка.
– Четверка? – Я одобрительно кивнул. – Стул или стол?
– Стул.
– Хороший знак.
Наш отец, проявляя ту самую швейцарскую въедливость, которую так жарко отрицал, когда мы были детьми, научил нас определять уровень ресторана по тому, что происходит с вашей салфеткой, когда вы встаете из-за стола в туалет. Если официант ее игнорирует и она забытой горкой остается на вашем стуле, то оценка заведению только удовлетворительно, а само оно недостойно отцовского (и нашего) внимания. Если салфетку снова сворачивают в первоначальную форму (веер, горный пик или, упаси господи, лебедя) и ставят на ваш прибор, значит, тут слишком стараются. Истинный класс – когда складывают один раз по вертикали, после чего готовую салфетку оставляют на спинке стула, так как это предполагает, что прием пищи есть процесс, а салфетка – инструмент. Став взрослыми, мы, братья Бассеты, превратили «тест на салфетку» в официальный конкурс, выставляя от одного до пяти баллов за то, насколько назойливо ведут себя официанты, совершая те или иные действия с ней, удается ли им выполнить что положено до того, как вы вернетесь, или они вообще меняют салфетку на новую, считая, что первая уже испачкана.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92