Для вранья требуется хоть какой-то минимум мозгов, а мозги Жерара, постоянно осаждаемые его человеческими свойствами, исчислялись крохами, причем, похоже, последними. Поэтому он не сообразил купить жевательную резинку и сунуть ее себе в рот. Гектору пришлось увеличить расстояние между своим органом обоняния и речевым аппаратом шурина на несколько сантиметров, чтобы оказаться в состоянии выслушать рассказ о спортивных достижениях родственника. Дослушивать рассказ он, однако, не стал и прервал его весьма резко:
– Я знаю, что ты не выиграл гонку Уарзазате – Касабланка.
– И если ты мне не скажешь, с кем сегодня в пять встречается твоя сестра, я все расскажу твоей родне… А заодно и всем твоим дружкам-пьяницам!
Если Жерар и был чуточку мифоманом, все сходились в том, что он славный малый. Он не привык к тому, чтобы на него так наезжали (по поводу этой гонки уже когда-то велась полемика, но дело было давным-давно улажено и, как полагал Жерар, похоронено; хотя, конечно, ложь и клевета напоминают Лазаря, готового в любой момент вскочить со смертного одра в новом чудотворном освещении…), поэтому его способность отвечать дала небольшой сбой; он замешкался. Существует выражение, где говорится о затишье перед бурей; ну так вот, едва оправившись от того, что ему пришлось выслушать, Жерар яростно накинулся на Гектора. Выбив зятю два зуба, он остановился:
– Лучше поговорим об этом дома!
Гектор пытался всеми доступными ему средствами взять свои слова назад, но он уязвил Жерара в самое больное место. Вся Жерарова жизнь была в этой гонке Уарзазате – Касабланка, постамент, на котором зиждился смысл его бытия. Никакие компромиссы тут были невозможны, и в два счета оба столь различных образчика одной и той же семьи оказались в подвале у Жерара. Когда несколько раньше они спустились в этот самый подвал за дружеским велосипедом, Гектор не заметил на стене огромную афишу фильма «Молчание ягнят». И тут у него в памяти вспыхнуло смутное воспоминание о семейной псевдокино-любительской дискуссии, в ходе которой Жерар, чуть не со слезами на глазах, говорил о сценах заточения из своего любимого фильма.
II
В этом пространстве, в приближении агонии, Гектор вновь думал о тех мгновениях, когда плоть наконец освободила его от бесконечности, идентичной его жизни. Незабвенные мелочи первых мгновений его любви к Брижит были затуманены парами всепобеждающего, утонченно-деспотичного наслаждения. Он почти не чувствовал ударов, которыми осыпал его Жерар (существует такая странная стадия, на которой боль становится чувственностью), а кровь во рту превращалась в средство для мытья стекол. Он не умолял, он не произносил ни слова. Перетянутый веревками, словно контрабандный окорок, он тихо ожидал смерти на перроне, в надежде, что на этот раз она явится без опоздания. Смерть ему, разумеется, не грозила: если Жерар и не имел большого опыта в плане чрезмерной брутальности, он все-таки знал, причем именно благодаря своей любви к кинематографу, что гнусного предателя, угрожающего разоблачением, следует лишь очень сильно припугнуть. Поэтому он намеревался прекратить избиение, как только выколотит из своей жертвы вечное обещание вечного же молчания. Однако вместо этого молчания он видел перед собою улыбку. Гектор пребывал, по мнению истязателя, в извращенном экстазе, открывая для себя почти мазохистское наслаждение. Жерар недоумевал: в «Молчании ягнят» жертва не улыбалась; правда, там ее резали на куски, но все равно после всех его усилий (кулаки болели!) этот зять, скалящий все свои зубы (без двух), казался видением из иного мира. И внезапно Жерар дрогнул перед тем, кого истязал. В следующую минуту он бросился Гектору в ноги:
– Да, да, это правда… Я никогда не выигрывал гонку Уарзазате – Касабланка! Прости, прости меня!
Гектор возвратился из своего чувственного путешествия. Боль от ударов разом нахлынула со всех сторон. Он пообещал никому ничего не говорить; в любом случае, он даже не был уверен в том, что еще обладает языком, вообще способным произносить какие-либо слова. Он попытался встать на ноги, и Жерар поспешил ему помочь. Оба были смущены полной непонятностью только что пережитого. В схватке сошлись два безобидных человека; оба были уязвлены в самое чувствительное место. Для одного это была его потенциальная слава, для другого – эротический потенциал. Два безобидных человека, угодившие в ловушку амбициозного стремления любой ценой сберечь шагреневую кожу собственной жизни.
На том и расцеловались.
Гектор вернулся домой пешком, смутно находя географические ориентиры на своем пути. На улице на него оглядывались прохожие, чего с ним не случалось со дня его неудачного самоубийства; так что этот день можно было окончательно водрузить на антипьедестал Гекторова бесславия. Он зашел в аптеку купить что-нибудь дезинфицирующее и заклеить пластырем раны и ссадины на разбитом лице. Ран и ссадин было столько, что пластырь почти полностью скрыл лицо. По дороге он услышал, как кто-то сравнил его с Человеком-невидимкой. Это было глупо – разве можно походить на Человека-невидимку, коль скоро никому никогда не доводилось видеть этого самого Человека-невидимку.
Перед самым домом Гектор, к великому изумлению своих легких, закурил сигарету. Он курил по-взрослому, вдыхая мертворожденные завитки дыма. После сигареты – если с неба не свалится какая-нибудь женщина – можно было попытаться снова жить нормально. Его мысли начинали опять обретать стройность и связь друг с другом. Он уже жалел о том, что попытался шантажировать велосипедиста.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40