– Голубчик, что с вами? – с тревогой спрашивала она. – Может, сделаем перерыв? Давайте, Модест Петрович, отдохнем, нам ведь не к спеху.
Она укладывала его на диван, и ученицы на цыпочках удалялись из комнаты.
Один раз с Мусоргским уже приключился припадок, и Леонова очень испугалась. Следовало бы наблюдать за ним, не упускать его из вида, но он жил отдельно. Нельзя же было следить за каждым шагом взрослого человека!
Так Дарья Михайловна утешала себя, видя, что здоровье Мусоргского становится все хуже и хуже. Он был задумчив, молчалив, печален и почти ничего не писал, кроме тех упражнений, которые исполнялись в классе.
Каждый раз, когда Мусоргский уходил, в душе Леоновой шевелилась беспокойная мысль о том, что надо бы оставить его у себя. Однажды она даже посоветовалась с Гридкиным об этом, но тот отговорил ее:
– Что ж, опеку над ним возьмем, что ли? Уж если Модест Петрович в опеке нуждается, так есть друзья поближе нас, пускай и заботятся.
– Надо бы с Владимиром Васильевичем поговорить.
– Что ж мы первые к ним обратимся? Они нас не признают. Еще подумают, что мы ищем сближения. Нет, не стоит. Да и не так он плох, кажется.
– Нет, плох.
– Я людей этого склада знаю: они живучие.
Между тем Мусоргский, возвращаясь домой, иной раз со страхом думал, что ему нельзя оставаться одному: что-то в его состоянии резко переломилось – струна, до сих пор натянутая туго, до последнего напряжения, но державшаяся, сдала как будто. Все время он ждал, что придет развязка, – какая, он сказать себе не мог.
Денег не было по-прежнему, и куда они уходят, Мусоргский понять не мог. За комнату было два или три месяца не плачено. Каждый раз, проходя мимо хозяйки, он испытывал угрызения совести. Стараясь поменьше ее беспокоить, он даже самовар не стал по утрам просить.
Хозяйка строго посматривала на него и, когда Мусоргский проходил мимо, ворчала ему вслед:
– Образованные, а так поступают!.. Ежели денег нет, надо честно сказать – я еще кому-нибудь сдам.
– Да нет, заплачу непременно, – отвечал он виновато.
И в самом деле Мусоргский верил, что заплатит в ближайшие дни. Но просить денег у Дарьи Михайловны было неудобно; да, может, и забрано уже все, что ему причитается. Тут, как и во время поездки, он не в состоянии был разобраться и все принимал на веру.
Однажды хозяйка, набравшись духу, объявила:
– Больше терпеть не могу. Я и так из уважения к вашей доброй натуре ждала столько времени.
Мусоргский нервно стал рыться во всех карманах и, к счастью, в жилетном карманчике нашел смятые пять рублей:
– Пожалуйста, вот, прошу вас…
– Нет, Модест Петрович, это пустое, – сказала она, принимая деньги. – Вы должны мне поболе гораздо. Не серчайте, но только комнату сдавать вам больше невозможно. Я сама бедная женщина и вдова.
Мусоргский ответил смущенно:
– Понимаю, вы в полном праве… А когда же мне съехать?
– Да уж будьте так добры, сегодня: жилец один объявился, надежный человек, так мне нельзя его потерять.
Мусоргский кивнул: в это мгновение он вполне понимал ее мотивы; но вслед за тем подумал: куда же теперь ему деться и к кому пойти?
Был пасмурный, серый февральский день, когда Мусоргский вышел на улицу. Снег потемнел и слежался, и все вокруг казалось тусклым. Пальто на Мусоргском было зимнее, но ему стало холодно. Через несколько минут он продрог. Он брел по улице, ничего не замечая; странные картины проходили перед его глазами: одинокий шарманщик, с молчаливой покорностью смотревший из глубины двора на него, угрюмый извозчик, однажды довезший его до Кюи, как раз в тот день, когда познакомились с Балакиревым… Какое это все далекое! Все, что его окружало теперь, тоже казалось далеким. Он был совершенно один.
С нарастающим раздражением Мусоргский думал: он, известнейший музыкант, произведение которого совсем недавно исполнялось в концерте Бесплатной школы, он, которого без конца просят участвовать в концертах, бредет по Петербургу бездомный, не знающий, где приклонить голову!
В квартиру Леоновой Мусоргский вошел угрюмый и молчаливый. Дарья Михайловна была, наоборот, оживлена и чем-то в эту минуту особенно возбуждена.
– Что с вами, Модест Петрович? – спросила она, видя, как он грузно садится в кресло.
На лице его были растерянность и отчаяние:
– Мне негде жить. Без угла остался.
– Как же так? – произнесла она с удивлением. – Ведь у вас была приличная комната!
– Была – и нет.
Тон этот, раздраженный, даже вызывающий, был так несвойствен Мусоргскому; что она смутилась. Посмотрев на него внимательнее, Дарья Михайловна миролюбиво заметила:
– Что поделаешь, Модест Петрович! Большим достатком хвастать не могу, но прийти вам на помощь рада. Оставайтесь пока у нас.
Мусоргский отнесся к этому безразлично. Скорбь его была так велика, что даже внимание Леоновой не помогло.
– Я ждала вас, собственно, позже. Помните, какой у нас с вами сегодня день? Мадемуазель Соханская поет в домашнем концерте. Отец ее генерал. Если все пройдет хорошо, к нам потянутся девушки этого круга. Ничего, Модест Петрович: в грязь лицом не ударим!
Мусоргский сидел опустив голову и думал о своем, нелегком. Когда Дарья Михайловна предложила ему поесть, он отказался.
– Да не печальтесь, все устроится! Ну, малость у меня поживете, а там найдем для вас что-нибудь. С вашим легким нравом и так приуныть – даже не похоже на вас.
Мрачность Мусоргского беспокоила Леонову: сегодня он был ей особенно нужен: надо было аккомпанировать мадемуазель Соханской, которая в первый раз показывалась в большом обществе.
Мусоргский не двигался; он словно осел в кресле, у него не было сил подняться.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106