Но сторож удобно устроился на своем стуле и не думал оставлять нас одних ни на минуту. По радио уже давно закончили передавать речь Владислава Гомулки, награждаемую бурными аплодисментами, переходящими в овацию. Теперь из динамика неслась опереточная музыка, невыносимо тонкий голос певицы тянул «ох-ох лю-ууу-блю-ууу те-еее-бя-ааа», а мне покоя не давала деревенеющая нога и боль в левой ступне. Этой болью я был обязан – и в определенном смысле обязан до сих пор – Вайзеру. Всегда, когда собирается дождь, я смотрю на маленький шрам пониже щиколотки и знаю, что в сырую погоду буду прихрамывать. Но, не предваряя событий, я возвращаюсь к заброшенному кирпичному заводу, поскольку не все еще выяснено.
– Господи Иисусе, – шепотом сказал Шимек, – что он делает?
Петр стиснул пальцами мое плечо, и через минуту мы услышали ужасный треск ломающихся досок. Вместе с полом и деревянными подпорками, с громом и грохотом мы полетели вниз, прямо на Вайзера и Эльку. Свеча погасла, я слышал только, что они где-то рядом, очень близко, но не говорят ничего и ждут, пока мы отзовемся первыми. Наконец Петр, который раньше нас выбрался из груды досок, сказал робко:
– Элька, не сердись, мы просто так. – И слова застряли у него в горле, так как между досками что-то зашевелилось.
– Есть у вас какой-нибудь огонь? – Голос Вайзера не выражал ни гнева, ни раздражения. – Если есть, посветите!
Шимек достал из кармана бензиновую зажигалку, украденную у старшего брата еще в начале каникул, и тусклый огонек высветлил внутренность подвала. Деревянные ступени были в середине сломаны, и, чтобы выбраться отсюда, нужно было приставить к стене наскоро сколоченную стремянку. Работой командовал Вайзер, и, когда мы были уже наверху, он посмотрел на нас и спросил:
– Умеете держать язык за зубами?
Вместо ответа мы дружно кивнули.
– Ну хорошо, – сказал он, выждав с минуту, – тогда приходите сюда завтра в шесть, но только втроем, ясно?
Вот так, неожиданным образом, добились мы своей цели: Вайзер назначил нам встречу. Но удивительно: когда мы возвращались той же дорогой через Брентово, никому из нас не хотелось говорить о том, что мы видели в старом подвале. Сегодня я понимаю, что это был обычный страх. Не важны уже были кадильное облако, «рыбный суп», приземляющийся самолет, черная пантера, выигранный матч, не важна моя прогулка с Вайзером, во время которой впервые в жизни я услышал о некоем Шопенгауэре и увидел, где стоял немецкий броневик перед зданием Польской почты. Не важно было все, что не соединялось у нас тогда в одну цепь, ведущую к Вайзеру, – достаточно, что мы видели его над полом подвала, и вдруг оказалось, что Вайзер – сначала Давидек, над которым насмехались, потом немного странный заклинатель животных и гениальный футболист, вроде бы тот самый Вайзер, – уже не был, однако, тем самым Вайзером. Я затрудняюсь передать чувство, которое овладело тогда нашими душами. Нет, то не был, как я написал минуту назад, обычный страх. Все же нет. Временами, когда я выпью лишнего или погружаюсь в недобрую мглу, мучает меня странный сон. Я в кухне в квартире моей матери. Стою у окна, а за спиной Петр наливает воду в закопченный чайник. Я оборачиваюсь и вижу, что за мной стоит кто-то совершенно чужой, а вовсе не Петр. Я подхожу к нему, ожидая объяснений, но незнакомец, вместо того чтобы что-то сказать, улыбается снисходительно. Хуже всего, что в его улыбке я узнаю что-то от Петра – та же вздернутая верхняя губа, – и я не знаю, как это объяснить. Так вот, тогда мы чувствовали нечто подобное. Вайзер стал для нас кем-то еще более чужим, чем в прежние школьные годы и в дни каникул, когда мы с ним довольно необычным образом познакомились поближе в праздник Тела Господня, в день выдачи аттестатов по Закону Божьему. Будучи Вайзером, он одновременно им не был. Но кем он становился, когда наступала та минута, в которую он переставал быть собою? А может, вообще не было такой особой минуты, может, он все время только притворялся обыкновенным мальчишкой? И откуда мы могли все это знать, если даже сегодня я не могу распутать эту головоломку. Мы шли в полном молчании и в страхе, что он вдруг вырастет перед нами в свете звезд, на фоне черной стены леса, вырастет так же, как в старом подвале, – в метре или больше от земли, и этот страх замыкал нам рты и отбивал всякую охоту разговаривать. С края морены мы спустились в овраг. Тут было еще темнее, чем на открытом пространстве. На фоне черной башни брентовского костела, который виднелся уже на вылете оврага, замаячили золотые точечки.
– Господи Иисусе! – второй раз воскликнул Шимек. – Звезды падают!
Но то не были звезды. Туча светлячков повисла над нами, как дождь из золотых капель, и было так тихо, что мы слышали собственное дыхание.
– Я думал, – добавил Шимек, – что они светятся только в июне.
И действительно, было в этом что-то странное. Никогда – ни прежде, ни потом – не видел я в наших краях такой массы светлячков в июльскую ночь.
– Это души мертвых, – шепнул совершенно серьезно Петр, – потому и светятся.
– Души мертвых в летающих жучках?! – возмутился Шимек. – Кто тебе это сказал?
Однако Петр не спешил с ответом. Только на железнодорожной насыпи, вблизи костела, он объяснил примерно так: неприкаянные души, когда им удается войти в тело жучка, начинают светиться. Но жучки долго не выдерживают и умирают, поэтому светлячков можно видеть только короткое время, в начале лета.
– Эти души, – сказал Петр, – должно быть, принадлежат великим грешникам и светятся дольше обычного.
Шимек был возмущен, словно речь шла о его бинокле или о футбольных правилах.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74