– Хорошо, бабушка.
Наконец мы садимся обедать. Поппи ведет себя тихо и прилично. Она любит дедушку и бабушку, как любит все в этом мире. Может ли взрослый, подобно ребенку, наполниться такой же любовью и страстью? Поппи плачет, если обнаруживает царапину на какой-нибудь из своих игрушек. Она по-настоящему расстраивается, и это не чувство собственности, она их любит. Она плачет, когда видит раздавленного муравья, плачет, когда улетает бабочка, которую она хотела поймать. В ее маленьком теле живут огромные чувства. Мне кажется, что чувства взрослого уменьшаются по мере того, как он взрослеет, покуда не наступает старость, как у моих родителей, и на место чувств не приходит доброжелательное безразличие. Такова логика нашей жизни – неодолимое измельчание масштаба.
Мы приступаем к воскресному жаркому. Оно очень вкусное – как всегда. Единственное, что умеет готовить моя мать, – это воскресное жаркое. За свою жизнь она готовила его не меньше десяти тысяч раз, и теперь могла бы накормить всю Англию. Все очень мило, но мне грустно. Я вернулся к маме и папе. В этом есть какая-то несостоятельность. Я должен сидеть за воскресным обедом с женой и дочерью, а не с мамой и папой. Кругом сплошная несостоятельность.
Поппи нечаянно роняет картошку на пол, не обращает на это внимания и продолжает есть. Прежде чем я успеваю что-либо сказать, замечаю блеск в отцовских глазах и слышу его голос, – тот самый, который хорошо помню, голос патриарха:
– Мне кажется, вы что-то уронили, юная леди.
Поппи продолжает есть, не реагируя на его слова. Думаю, она так сосредоточена на еде, что вряд ли слышит.
– СЕЙЧАС ЖЕ подними картошку.
– Отец…
– Папа, дедушка ругает меня.
– Не расстраивайтесь, юная леди. Просто поднимите картошку, если не хотите, чтобы я вас отшлепал.
– Папа, дедушка хочет меня отшлепать.
Я понимаю, что Поппи откровенно манипулирует мною, знаю, что ей следует поднять картошку, знаю, что она плохо себя ведет. Но она не привыкла к такому обращению – обращению господина со слугой, а мой старик только так и умеет воспитывать. К тому же, Поппи не его дочь – моя.
– Отец…
– Одну минуту, молодой человек. Теперь послушайте вы, юная леди. Я считаю до трех. Если вы не поднимете картошку, узнаете, тяжелая ли у меня рука.
– Папа, пожалуйста…
– Отец. Прекрати! Не смей угрожать моей дочери.
– Что?
– Я никогда не шлепаю Поппи. И ты больше никогда не будешь этого делать.
– А что плохого в том, чтобы отшлепать? Тебе от этого вреда никакого не было.
– Разве?
– Что ты имеешь в виду?
– Тебе никогда не приходило в голову, что эмоционально ни у одного из твоих сыновей жизнь не состоялась?
– Да перестань.
– Тебе никогда не приходило в голову, что ни Сэм, ни я не можем выстроить прочные отношения с женщиной? Тебе не приходило в голову, что, возможно, это связано с тобой и мамой?
– А теперь подожди.
Он говорит тем же тоном, которым беседовал с Поппи: твердым, властным, напыщенным, предполагающим беспрекословное подчинение.
– Во-первых, твоя мать здесь ни при чем. Во-вторых, если ты считаешь, что твой брак разваливается потому, что я тебя шлепал время от времени, то это полная чушь!
– Дело не только в том, что ты меня шлепал.
– А в чем же?
– Ну, я не знаю. Ты никогда с нами не… разговаривал. Ты делал нам замечания. Ты никогда не относился к нам, как к равным.
– А вы и не были равными. Вы были детьми.
– Ты всегда заставлял нас чувствовать себя маленькими.
– Значит, все дело во мне и в маме. И ты совершенно ни при чем.
Я взглянул на Поппи. Она с явным удовольствием наблюдает за происходящим, ковыряясь в тарелке. Я решаю, что самое время показать отцу, как сегодня принято вести себя с детьми, не угрожая насилием. Я поворачиваюсь к Поппи и очень мягко говорю:
– Поппи. Не могла бы ты поднять картошку?
– Сейчас.
– He сейчас. Сделай это немедленно.
– СЕЙЧАС. Только закончу есть.
Отец почти не скрывает насмешки. И вдруг меня захлестывают чувства из детства: волна беспомощности, прилив бессилия, ярость, разочарование, грусть.
– Малыш, я не собираюсь повторять. Подними картошку.
Поппи продолжает есть.
– ПОДНИМИ КАРТОШКУ!
Получается даже громче, чем я рассчитывал. Голос мой, но мне кажется, что он принадлежит кому-то еще. Моему отцу. Я превратился в своего отца. Поппи начинает реветь.
– Это несправедливо! Я ненавижу тебя, папа.
– Просто подними картошку.
Она швыряет картошку на тарелку так, что куски разлетаются по скатерти.
– Иди в свою комнату.
– У меня нет своей комнаты.
– Иди в комнату дедушки и бабушки.
– Пожалуй, не стоит. Там довольно дорогой фарфор, – возражает Айрис.
– Ей нужна хорошая взбучка, – комментирует отец.
Сейчас я готов с ним согласиться, но мое либеральное сознание не позволяет мне этого сделать.
– Похоже, что так, Поппи. Это черный кружок. Согласно многим пособиям по воспитанию детей, награда лучше наказания. Поэтому я купил альбом, в который наклеиваю золотые звездочки, когда она ведет себя хорошо. За двадцать золотых звездочек полагается пластмассовый пупс. Но каждый полученный черный кружок необходимо перекрыть золотой звездочкой, чтобы заслужить игрушку, – так что вместо двадцати может понадобиться двадцать одна или двадцать две звездочки.
К сожалению, когда мы с Бет разошлись, злоба и боль Поппи вылились в бунт непослушания, и у нее так много черных кружков, что игрушкой и не пахнет. Пряник сменился кнутом. И по-научному не получилось.
– Мне все равно, – огрызнулась Поппи.
И это правда. Я чувствую полную беспомощность.
Воцарилось напряженное молчание. Наконец заговорила Айрис:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78