Я поднялся по лестнице к комнате привратника. Привратник собирался позвонить Харперу, но я попросил его этого не делать, я хотел устроить сюрприз.
Я не постучался. Дверь была слегка приоткрыта, и я медленно просунул в нее голову, словно жираф. Харпер лежал на кровати, читал книгу, он резко вскрикнул когда увидел меня. Я хочу сказать, он даже подпрыгнул, как будто я в него выстрелил.
– Господи Иисусе Христе, – сказал он, – ты меня напугал, черт возьми.
Я вошел и присел в изножье кровати. Некоторое время мы поболтали о студенческом братстве, в которое он вошел, и тут он принялся сдирать болячку с губы, он всегда так делал, когда был встревожен.
– Что такое? – спросил я.
– Вчера меня пригласили на ленч. Но после ни гугу, ничего такого. Я немного растерялся, почувствовал себя козлом, а потом плюнул. Думаю, зря погорячился. Черт.
Подошло время обеда, Харпер выудил из шкафа черную мантию, такую, какую носил Психо Шиллер, и повел меня в столовую – величественное место, все обшитое деревом, с высоким потолком. У некоторых ребят мантии были разорваны в клочья, потому что это почти вопрос престижа: самая хреновая мантия – все равно что знак качества. Я встретил там парня, студента богословия, с длинным лицом. Он был большим человеком в общежитии, потому что трахнул девушку, которая гуляла с каким-то другим парнем, который собирался стать премьер-министром. Что, следует признать, большое дело. У меня было ощущение, что я говорю со знаменитостью, понимаете, и очень польщен, что ему нравлюсь. Я задавал ему всякие такие вопросы, которые обычно располагают к вам людей. Еще там был один парень с курчавыми черными волосами, красными губами, он выглядел как хренов орангутан. Но он был умен, словно электрическая лампочка, я имею в виду, что иногда встречаешь кого-то и чувствуешь, как будто тебя осветила электрическая лампочка, которая сильнее, чем твоя. Мне вроде бы такое нравится, правда, я хочу сказать, это немного утомительно, стараться соответствовать, но это удерживает тебя на твоих позициях. Самое лучшее с людьми – не говорить слишком много, таким образом мала вероятность скомпрометировать себя. Одна вещь насчет общества умных людей, однако, заключается в том, что не хочется быть с кем-то еще.
В общем и целом, я неплохо провел время за обедом, ребята рассуждали о девушках, о Боге и о Мэтью Арнольде, все скопом. А потом мы сделали это – когда все отправляются пить кофе и чай дальше по коридору. Несколько формально и старомодно, но я это оценил. И подумал про себя: парень, когда я попаду сюда, я буду совершенно счастлив. Мне нравилось само ощущение этого места. Это было словно ты оказался в доме Бога, где знаешь, как себя вести.
В конце концов мы вернулись в комнату Харпера. Мы сидели и слушали стерео, когда вошел тот парень с богословского факультета. Он принялся скручивать косяк.
– Ну, я не знаю, – сказал Харпер, вроде как хмурясь.
– Эй, – сказал я. – Я большой мальчик.
Так что мы раскурили большой косяк. В первый раз за всю жизнь. Дым плавал по комнате и пах, словно сено. Если сказать вам правду, ничего не случилось. Я хочу сказать, мы выкурили весь косяк, пока он не начал обжигать пальцы, а потом я откинулся назад, другие двое смотрели на меня довольно спокойно, так что я неохотно заговорил.
– Предполагается, что я должен что-нибудь почувствовать? – спросил я.
На что студент – богослов рассмеялся. Но они мало чти могли сказать.
Так что я стал смотреть на пламя свечи и ждать, чтобы что-то случилось. Но ничего не происходило. И поскольку казалось, что никто не собирается ничего говорить, черт побери, и не собирается вставать и, черт побери, что-нибудь делать, я растянулся на стуле, голова кружилась со скоростью две сотни миль в минуту, и потер глаза. Когда трешь глаза, начинают возникать определенные, довольно дикие, геометрические фигуры, как будто взрывающиеся треугольники и пятиугольники, выходящие из других пятиугольников, и я подумал про себя, парень, нужна камера, чтобы транслировать все это дело на экран, потому что другим способом я буду не в состоянии описать это кому бы то ни было. Я уже собирался это прокомментировать, когда принялся думать кое о чем еще. Проблема заключалась не в том, о чем я думал, а в том, что это всегда кончалось чем-то вроде облома, как будто приземлился не на ту ногу. Кажется, я думал о нашем летнем коттедже. О Сэнди Хантер, шагающей по улице в первый день, когда мы ехали через Хантсвилль, о той хорошенькой девушке на обочине, ее светлые волосы слегка треплет ветром. А потом я начал скучать по всему этому, как скучал по тому моменту, когда я, мама и Харпер ехали через город, будто это ушло навсегда, будто у меня никогда больше этого не будет. И это причиняло мне такую боль, я хочу сказать, я чувствовал ее, как внезапную слабость в животе. Против своей воли я даже издал стон.
– Что такое? – спросил Харпер.
– Ничего, – ответил я и стал думать о другом. Но о чем бы я ни думал в тот вечер, все мне причиняло боль, поэтому через некоторое время я выпрямился и сел в этой комнате, полной хреновых зомби, и сказал: – Мне пора.
Раздался вроде как каменный смех. Я поднялся, что заняло у меня кучу времени, и подошел к двери, на что ушло целое лето и еще половина.
Харпер проводил меня вниз по лестнице до главной двери. Мы пожали руки, что было немножко мрачно, но казалось правильным. А потом я вышел в ночь, звезды сияли у меня над головой очень ярко. Я двинулся по аллее Философов. Просто шел и шел, у меня ужасно болело сердце, я был так несчастлив, что едва мог дышать. Все казалось таким грустным, все, что я совершил в жизни, катилось к чертям, я просто чувствовал, что я – крошечная, ничтожная мышь в большом холодном доме.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64