– Разве вам никто не позвонил?– Только уже постфактум, – сказал он.– А вам?Рената Мойрер отрицательно качнула головой.– Вам не позвонили из полиции?– Нет, – сказала Рената Мойрер.– А что там написано, в протоколе? – спросил Мартин.– Он открыл на лестнице стрельбу из газового пистолета, угрожал, что, если его вынудят, силой обеспечит себе покой, потом забился к себе, – сказала д-р Холичек. – По счастью, он не оказал никакого сопротивления при задержании.– Я ведь не могу из-за него бросить все. Мне еще нужно проработать как минимум семь лет, а то и двенадцать. Если бы я вернулась из Штутгарта, я бы, конечно, заботилась об Эрнсте. Но я не могу ради него уволиться с работы. А он хочет именно этого. Он должен понять, что так дело не пойдет. Никто не ведет себя как он, никто. Я его жена, но я же не нянечка в детском саду… Если он, наконец, не поймет этого, я с ним разведусь.– Вы сказали, фрау Мойрер, что вы его понимаете?– Конечно. Я его понимаю, в этом-то вся проблема. Но жизнь все равно должна идти своим чередом…– Это значит, – сказала д-р Холичек, – что когда его отпустят из больницы…– А когда это будет? – спросила Рената Мойрер.– … то он неделями будет жить один, по крайней мере, в первое время?Рената Мойрер опять молча посмотрела на свой носовой платок.– Ну ладно… – сказала д-р Холичек.– Он может переехать ко мне, – сказал Мартин.– Нет, Мартин. То, что ты предлагаешь, – глупо. В самом деле. Этим ты ему не поможешь. Ты должен подумать о своей работе. Ты же не можешь сидеть дома и только присматривать за Эрнстом… Да он этого и не захочет, а что касается Тино, так тот тогда вообще больше не приедет…– Многие живут одни, – сказала д-р Холичек. – Это не значит, что за ними никто не присматривает. Его не оставят одного.– Я только сказал, что Эрнст может жить у меня, сколько и когда захочет.– Хорошо, – сказала д-р Холичек и что-то записала.– Мартин…– Здесь все его вещи, – он показал на сумку. – Умывальные принадлежности, нижнее белье, купальный халат, бумажник и так далее.– Никаких поясов, ножниц, пилочек для ногтей, карманных ножей, бритвенных приборов?– Он один в палате? – спросила Рената Мойрер.– Нет.– Он не должен знать, что я была здесь. Цветы – от Мартина. – Зазвонил телефон. – Так вы не скажете ему, что я приходила?– Нет, если вы этого не хотите.– А когда можно будет с ним поговорить? – спросил Мартин. Он выложил на стол несессер и электробритву.– Завтра или, может быть, послезавтра. Но сперва еще раз сюда позвоните.Мартин кивнул. И скомкал бумагу от цветов, упавшую рядом с его стулом. Телефон все продолжал звонить.Поскольку ни Мартин, ни Рената Мойрер не вставали, д-р Холичек сказала: «Ну что ж…», – и поднялась. Она отдернула в сторону занавеску, прикрывавшую раковину, вымыла руки, медленно вытерла их и провела смоченным духами тампоном за мочками ушей.В вестибюле башмаки Мартина неприятно скрипели по линолеуму. Шаги обеих женщин были не слышны. Вокруг маленьких столиков сидели пациенты, нормально одетые, в домашних или спортивных тапочках. К одной группке присоединился санитар в медицинском халате, играл вместе с другими в «Парень, не сердись!». Название детской игры, где надо бросать кубик и передвигать на сколько-то квадратиков фишки.

Д-р Холичек толкнула плечом входную дверь.– До скорого, – сказала она и посторонилась, пропуская обоих посетителей.– Спасибо, – сказала Рената Мойрер и протянула ей руку. Д-р Холичек пожала сперва ее руку, потом – Мартина. – Мне нужно наверх, – сказала она. И, сунув кулачки в карманы халата, стала быстро подниматься по лестнице. Ее каблуки звонко цокали по каменным ступенькам. Дверь парадного, тихо чмокнув, закрылась.– Тебе не следовало употреблять это выражение, Мартин, – «исторические победители». В ГДР так было принято называть граждан этой страны, и прежде всего – членов СЕПГ.

Ее муж, между прочим, заседает в ландтаге…Они шли рядышком по парку психиатрической больницы в направлении главного входа.– Здесь все пациенты либо очень молодые, либо старые, – сказала Рената Мойрер. – Ты заметил, людей среднего возраста среди них, похоже, совсем нет?– Кстати, твои попугайчики у меня болтают целыми днями, – сказал Мартин. – «Доброе утро, Рената», «Приятного аппетита, Рената»…– Правда?– Добрый день, спокойной ночи, ты хорошо спала? Что мы сегодня делаем? Рената, Рената, Рената… и так целый день.– Забавно, – сказала она, останавливаясь. – И что теперь? – Она вынула из своего портмоне рубиновую сережку, прикрепила ее к воспаленной мочке уха.– Послушай… – сказал Мартин, который уже скомкал бумагу от цветов в комочек не больше яйца. Какая-то женщина с клетчатой черно-красной сумкой шла им навстречу.– Ближайший автобус будет только в четверть шестого, так что незачем так спешить. – Мартин подбросил бумажный комочек в воздух и поймал его другой рукой.– Ты-то хоть меня понимаешь? – спросила она, не глядя на него. – У тебя сейчас такой строгий вид – из-за этого? – Она потеребила прядь волос.– Из-за того, что ты красишься, что ли?– Да нет, из-за того, что я ничего не сказала этой Холичек… потому что… сережка – от него.– Она тебе, между прочим, идет. И как же зовут этого таинственного незнакомца?– Его-то? Хубертус.– Ты действительно хочешь развестись?– Мне все кажется, будто я делаю что-то неправильно. Мне не по себе, когда ты смотришь на меня так… Ты находишь меня смешной?– Да не беги же! Автобус придет только через сорок минут.– Мартин? – Она взяла его под руку и попыталась приноровиться к его шагу. – Я должна тебя кое о чем спросить. – И снизу вверх заглянула ему в глаза.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94