Загнанный зверь стремится в свое логово. Я добежал до нашего дома раньше собак и крестьян, но позже волка. Моя мать лежала на полу, в крови, с разорванным горлом. Волк склонился над ней. Когда он повернулся, чтобы прыгнуть на меня, я забился под кровать, куда он не мог просунуть морду. В ярости волк ударил меня лапой, и его огромные когти пробороздили мое лицо.
Крестьяне впустили собак в дверь, чтобы отвлечь волка, а меня вытащили через окошко. Однако собакам было не совладать с оборотнем, люди же не смели к нему подступиться, боясь укусов, поэтому придавили окна и двери бревнами, а дом подожгли. Волчий вой разносился по долине, пока оборотень не сгорел в пламени.
Рассказ закончился. Стояла мертвая тишина, все боялись пошелохнуться. У Аделы глаза были круглые от ужаса, Жофре сидел с открытым ртом.
Внезапно Родриго расхохотался и хлопнул меня по спине.
– Славно рассказано, камлот, но не ты ли клялся купцу на ярмарке, что оставил левый глаз в Святой земле?
– То, что я лишился глаза, истинная правда. Уж коли я не могу больше им смотреть, пусть добывает нам пропитание и сухую постель.
Родриго покачал головой, улыбнулся и посмотрел на Осмонда.
– Кстати о сухой постели, я подумал, что тебе и твоей жене стоит пойти с нами к гробнице святого Джона. Церковь там богатая, может, потребуется богомаз. Что до Аделы, в Норт-Марстоне вы сможете отыскать и жилье, и повитуху. Верно я говорю, камлот?
Осмонд и Адела, переглянувшись, с надеждой повернулись ко мне.
Улыбка застыла на моем лице. Черт бы побрал Родриго с его сердобольностью! Или он считает это своего рода паломничеством? Как будто мало мне иных забот – тащи теперь в Норт-Марстон брюхатую Аделу. Можно было смело спорить на череп святого Петра, что наши голубки так же непривычны к дороге, как Родриго с Жофре. С ними мы будем плестись черепашьим шагом. Чума надвигается с юга и с запада, и только безумец станет обременять себя целой оравой неумех. Кто я им – Моисей? Однако лица Осмонда и Аделы светились такой надеждой, что у меня не хватило духа сказать «нет».
Волчий вой стих; лишь стук капель по листьям да рев бегущей воды нарушал тишину непроглядной ночи. Тело мое ныло от усталости, но мысли о предстоящем пути прогнали сон. Что ж, коли так, кому как не старому камлоту сидеть у костра в первую стражу, пока другие улягутся спать?
Осмонд разул Аделу, потом, нежно растирая занемевшие от холода ноги, стащил с нее мокрые грязные чулки. Остроносые красные башмаки украшал цветочный орнамент из пробитых в коже дырочек. В такой обуви хорошо ходить по дому или по крытым галереям, но не по лужам и не по разъезженным колеям. Безумие выходить в таких на дорогу. Все указывало на то, что молодые собирались впопыхах – если вообще собирались.
Что вынудило молодую пару с такой поспешностью отправиться в путь? У меня внезапно перехватило горло. Вдруг они бежали из Бристоля, узнав о чуме? Что, если у них на одежде зараза? Мне пришлось взять себя в руки. Нельзя вздрагивать от страха при встрече с незнакомцем – на дороге все незнакомцы. Если каждый из нас вздумает жить отшельником, в Англии не хватит пещер. И даже отшельнику кто-то должен носить еду. Чем изводиться понапрасну, лучше помочь Аделе.
– Вот, возьми этот камень, я завернул его в мешок. Он теплый, ты можешь согреть о него ноги.
Она благодарно улыбнулась.
– Спасибо. Ты такой добрый.
Следующим моим делом было взять ее башмаки и поставить их к огню. Кордовская кожа, самая лучшая, сразу чувствуется на ощупь, несмотря на грязь. Давно мне не случалось носить таких, и уже точно больше не приведется. Кожа на моих ногах так загрубела от пройденных миль, что сама стала, как башмаки.
Адела сидела, обхватив себя руками и плотно прижав босые ступни к теплому камню. Ее бил озноб. Дорожный плащ вымок, а ничего другого они, по всей видимости, не захватили.
Ну что тут поделаешь? Придется отдать ей свое одеяло.
– На, завернись, пока не схватила простуду.
– Я не могу взять твое одеяло, ты замерзнешь.
Слова эти не были простой данью вежливости. Несмотря на усталость, глаза Аделы светились искренней заботой. Не иначе как она по младости лет видела во мне дряхлого старикашку, которого надо кутать и кормить овсяным киселем. И все равно она тронула мое сердце – многие подумали бы в первую очередь о себе, а не о старике.
– Если я буду сторожить первым, мне нельзя слишком уж согреваться. В мои годы недолго разомлеть от тепла и задремать. А уж ты постарайся отдохнуть хорошенько – завтра тебе понадобятся все силы.
Уговаривать долго не пришлось, ее веки и так смежались от усталости.
– Может быть, снимешь покрывало и устроишься поудобнее? Я уверен, твой муж не рассердится. Ты во сне исколешь себе голову булавками.
Адела провела правой рукой по краю покрывала, обрамлявшего ее лицо, словно проверяя, на месте ли ткань. Оно было приколото к барбетте и совершенно прятало волосы – лишь на одном виске выбился наружу светлый завиток. Меня удивило, что красивая молодая женщина носит такой старомодный убор. В те времена барбетты можно было увидеть разве что на старухах, не желающих расстаться с тем, что носили всю жизнь. Остальные с радостью избавились от этой удавки.
– Мне нельзя… не надо его снимать. Я все равно не могу лечь… из-за ребенка. Когда лежу на спине, желчь подступает к горлу, – поспешно добавила она.
Осмонд обнял жену, и та с благодарностью опустила голову ему на плечо. Если сама она и не чувствовала булавок, то его уж точно должна была исколоть: чтобы удержать такое покрывало, их надо не меньше десяти. Что ж, Осмонд ради ее удобства готов был претерпеть все.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136