И я когда-то была дочерью, женой и матерью. Теперь меня по праву называют почтенной вдовицей, однако муж сделал меня вдовой задолго до своей смерти.
Время крестовых походов давно миновало, но Папа объявил войну с турками священной, благословив грабежи, убийства и насилие во имя поисков утраченной славы и богатства. Я подарила мужу троих здоровых сыновей. Исправно и безропотно, словно овца, производила я их на свет. Тем временем мой муженек, обрюхатив меня, снова отправлялся на войну, а я должна была растить его сыновей, управлять его имением и защищать его собственность. Сказать по правде, со всем этим я прекрасно справлялась. Не помню, чтобы во время недолгого пребывания в родном гнезде муж делал что-нибудь полезное, поэтому не имело большого значения, дома он или в отъезде. Пока не пришли шотландцы.
Эта горстка пьянчуг, не потрудившихся даже почистить мечи, не ждала сопротивления. Сначала я услышала крики слуг и грохот мебели, затем раздались детские вопли. Я понимала, что слуги не станут сражаться, если некому будет стать во главе защитников замка. Могла ли я позволить шотландскому сброду одержать верх? Ноги подкашивались от страха, но в ушах звучал голос отца: «Уж лучше увидеть моего сына на щите, чем среди трусов». И я надела на голову шлем и сжала в руке меч.
Гнев и страх придали мне силы воина. Я нанесла с полдюжины ударов, прежде чем на меня обрушился меч шотландца. Слуги устыдились своей трусости, и вскоре захватчикам пришлось убираться несолоно хлебавши. Рана моя казалась смертельной. Косой удар, как поведали мне потом слуги, чуть не расколол череп. «Никак сам святой Михаил присматривал за вами, госпожа», – вздыхали они. Впрочем, если это и так, то внимание святого отвлеклось, ибо рана моя оказалась глубока. Меч рассек кость. Глаз вытек, нос расщепился надвое. Правда, тогда мне было не до того.
Несколько недель я пролежала то в забытьи, то в жару. Наконец лихорадка отпустила, и я смогла встать на ноги – слабая, словно новорожденный ягненок, но что мне оставалось? Кто-то должен был управлять поместьем. Со временем рана зажила, оставив багровый шрам. Нос сполз на щеку, пустая глазница заросла, однако я выжила.
Мой бравый муженек вернулся с войны, привезя мне в подарок шелковое платье и ожерелье из человечьих зубов. Каждый вечер он садился у огня и рассказывал истории о славных битвах. Выходило, что турки сражаются раз в десять яростнее шотландцев.
«Наверное, тебе следовало привезти их сюда, чтобы они прогнали захватчиков», – сказала я тогда, и муж рассмеялся, но не поцеловал меня. И тут я поняла, что шрамы украшают только мужчин. Бывалому вояке, покрытому шрамами, всегда найдется почетное место у камелька. Детишки смотрят на него, раскрыв рот, служанки, наполняя его кружку элем, стараются ненароком прижаться к сильному бедру, хозяйки не знают, как угодить прославленному герою, а когда слушатели устанут от его бахвальства, то подливают ему еще и еще, пока наш герой мирно не заснет в тепле очага.
Но никто не желает слушать историю изуродованной женщины. Мальчишки глумятся над ней, а их матери при ее появлении испуганно крестятся. Женщины на сносях отводят глаза, боясь, что ребенок родится рябым. Наверняка вам приходилось слышать истории о красавице и чудовище. О том, как прекрасной девушке удалось разглядеть под ужасной внешностью нежную душу. А слыхал ли кто, чтоб мужчина прельстился уродиной? Такого не случается даже в сказках. В жизни происходит так: муж уродки покупает ей плотную вуаль и начинает живо интересоваться, не пойдет ли на пользу ее здоровью живительный воздух внутри монастырских стен. Дни он проводит на соколиной охоте, а ночи напролет усердно наставляет пажей в их обязанностях. Ибо война научила его ценить мальчишеские прелести.
И я передала родовое имя племяннице – юной девственнице с беленьким и чистеньким личиком – пусть распоряжается, как знает. Жалела я лишь о том, что приходится оставлять сыновей. Но разве могла я вынести, что всякий раз, беседуя со мной, мальчики отводили глаза или таращились в пол? Разве могла смириться с тем, что они стыдились своей матери? И вот, облачившись в мужское одеяние, я отправилась, куда ноги шли. Там, на большой дороге, мой шрам, по крайней мере, мог принести хоть какую-то пользу. С ним мне было легче объяснять доверчивым покупателям происхождение моего товара. Не будь его, никто не стал бы платить за те ничтожные подделки, которые я выдавала за подлинные реликвии.
Если бы я рассказала Родриго правду, простил бы он меня? Наверняка возненавидел бы еще сильнее, ибо для мужчины убийство ребенка – малодушие, а для женщины – преступление, коему нет прощения.
Наригорм догадалась. Я любила Родриго. Люблю до сих пор. Если бы Родриго знал, что я женщина, смог бы он полюбить меня? Вряд ли. Скорее всего, он с отвращением отвернулся бы от старой уродины. Зачем мужчине в расцвете сил любовь старухи? Пусть уж лучше он видит во мне трусливого и подлого старика.
Иногда я подношу к свету венецианский флакон и вспоминаю все наши дни под дождем и ночи под звездами. Вспоминаю, как первые солнечные лучи зажигают шерсть на загривке Ксанф; как блестят в свете костра глаза поющего Жофре, как смотрит на ученика Родриго. Мне хотелось бы когда-нибудь увидеть этот город света, на улицах которого Родриго играл ребенком, услышать музыку, что звучит на еврейских свадьбах. Впрочем, кому ведомо, остались ли еще в Венеции евреи, играют ли на тамошних улицах дети?
И все же я рада, что мои странствия подошли к концу. Рада коротать время в окружении детей, внуков и правнуков за крепкими стенами замка, спать в мягкой постели, сидеть в удобном кресле.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136