Чтобы унять ее похоть, я раздел ее и выпорол розгой. Однако девица так упорствовала в своем грехе, что ее похоть перекинулась на меня. Мне стало сниться ее тело. Ее лицо вторгалось в мои молитвы. Я понимал, что девица пытается меня соблазнить. Я обрабатывал ее розгой, но еще усерднее, до крови, сек розгой себя самого, изнурял плоть постами, не спал, носил на поясе железные шипы – все было бессильно против нее!
Девица не выздоравливала, и по городу поползли слухи, что я утратил свой дар целителя. Священники, позавидовавшие моему успеху, шептались, что виной тому тяжкий грех, который я скрываю. Однажды в церковь влетела мать девицы и обвинила меня во лжи и кое в чем похуже, грозя обо всем рассказать мужу.
Костяшки пальцев Зофиила побелели, и в свете костра блеснула рукоять ножа, которую он сжимал.
– Я поклялся ей кровью Христовой, что не виновен в растлении дочери. Как ни тщилась девица соблазнить меня, я остался верен обету и сохранил себя в чистоте. Но в тот день, когда эта женщина выкрикивала свои обвинения в моей церкви, я понял, что Господь оставил меня и я не смогу защититься от ее лжи. Я понимал, что меня ждет. Позорное заключение под стражу и суд. Я мог требовать церковного суда, но за надругательство над дочерью богатого и влиятельного горожанина меня бы не помиловали. Что я мог привести в свое оправдание? Лишь мое слово против ее. И зачем только я оставался с нею наедине?
Я понимал, что, даже если меня признают невиновным и мерзкая девица сознается во лжи, никто больше не поверит в мой дар, никто не придет ко мне за исцелением. Я потеряю все, что имел: деньги, славу, уважение. Все мои труды пойдут прахом, и я снова окажусь в сточной канаве, из которой с таким трудом выбрался. Неужели моя служба Господу заслуживала такого наказания?
Я не стал ждать, когда за мной придут. Скинул сутану, взял все, что мог унести, и ушел, куда глаза глядят.
Наступило долгое молчание. Зофиил закрыл руками лицо, словно хотел вычеркнуть из памяти воспоминания о том страшном дне. Меня пронзило острое чувство жалости, но не к старику, который скорчился в тени огромного камня, а к юноше, веру которого растоптали.
Молчание нарушила Адела.
– Так ты священник? – недоверчиво спросила она, словно только сейчас осознав, что Зофиил излагал историю собственной жизни. – Но это невозможно! Ты же фокусник!
Зофиил поднял голову и усмехнулся.
– Разница не так уж велика. Глядя на фокусника, люди видят то, что хотят видеть. Он поднимает кубок, говорит свою абракадабру – и опля! Белый шарик становится черным, жаба превращается в голубя, свинец – в золото! Напевая по-латыни, священник поднимает чашу, и легковерные прихожане не сомневаются, что вино превращается в кровь, а хлеб – в плоть Христову.
– Не богохульствуй, лицемер! – воскликнул Осмонд. – Прав Родриго! Ты обвинил Сигнуса в святотатстве, когда он предложил, чтобы Адела рожала в часовне, а сам…
– Знаешь, что есть истинное богохульство, Осмонд? Женщина! Вот мерзость пред Господом! Суккуб, что уловляет бессмертную душу мужчины! Она разрушает все, что он строит! Она низводит его в прах! Она отвращает мужчину от Христа и увлекает в дьявольские сети! Никто не спасется от нее! Лишь тот, кто устоит перед искушением, сможет ее побороть! Однажды ты сам поймешь это, Осмонд! Однажды, когда женщина навеки сгубит твою душу!
Адела вскочила, спрятала лицо в руках и исчезла за фургоном. Бросив яростный взгляд на Зофиила, Осмонд бросился за ней.
Сигнус поднялся и с перекошенным от злости лицом накинулся на фокусника.
– Как ты можешь так говорить о женщинах, особенно об Аделе? Ты не видел от нее ничего, кроме добра! Или ты забыл женщину, которая произвела тебя на свет?
– А где тут про волка? – вмешалась Наригорм.
Зофиил вытряхнул в рот осадок из стакана.
– Я к нему и веду. Ты угадал, камлот, нас преследует волк в человечьем обличье. С тех пор, как я услыхал вой в пещере, я знал, что когда-нибудь он настигнет меня.
– И все это из-за девицы?
– Кому нужна эта безмозглая шлюха? Тогда они бы послали за мной подручных пристава, но за нами охотится епископский волк. Церковь нанимает их для розыска того, что ей принадлежит, и щедро платит за службу – если, конечно, наемникам удается вернуть похищенное. Месяцами, а то и годами волки выслеживают добычу, будь то украденные реликвии или драгоценности. Волки не подчиняются законам. В аббатствах и церквях не счесть ценностей, о происхождении которых аббаты и епископы предпочитают помалкивать. Волки не станут хватать вора и тащить его в суд. У волков свое правосудие: они и судьи, и присяжные, и палачи.
– Но ты ни разу не упомянул о краже. Разве ты что-то украл?
– Ничего я не крал! Я взял то, что принадлежало мне! То, что получил в благодарность за исцеления. Это ведь я, вот этими руками, исцелял недужных, а не церковь!
Меня одолевали сомнения.
– Так ты взял приношения, которые были пожертвованы церкви в благодарность за исцеления?
– Та металлическая тарелочка, которую я нащупал в незапертом ящике! Теперь я понял, что это было! – неожиданно воскликнул Сигнус. – Это же дискос! Тарелка слишком мала, чтобы класть на нее что-нибудь еще.
– Пусть она и стоит сущие пустяки, но она принадлежит мне.
В глазах Сигнуса забрезжило понимание.
– Выходит, если Жофре обнаружил что-то в твоих ящиках, он сообразил, что эти предметы не могут принадлежать странствующему фокуснику. Так вот что он имел в виду, когда угрожал шепнуть кому надо словечко! Он не знал, кто ты, но понимал, что честный мирянин не может владеть такими вещами!
– Вот именно! – яростно воскликнул Родриго.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136