В общем, эта дама, никто не знает как, полюбила молодого крестьянина, который работал на мельнице рядом с их виллой. Мне кажется, это была ее дикая прихоть, и вот как все началось: однажды самым дерзким образом она пошла прямо к этому человеку на мельницу, когда он был один, и прямо там добралась до его члена, просто завладела им со всей смелостью. Это то, что все говорят, отец Клеменс, хотя я и не понимаю, откуда они это взяли. Кажется, одна из ее горничных знала начало истории и впоследствии все рассказала. В любом случае молодая дама просто пошла на мельницу и завладела крестьянином, и с того момента все продолжалось, ничто их не останавливало. Что ж, мельник стал ее рабом, ведь она была такой красивой и знатной, и, кроме того, она еще давала ему одежду и деньги, однажды она наградила его такой пригоршней дукатов, что их хватило бы, чтобы покрыть его член, так говорят. Но не думайте, что она была безрассудна, – нет, она прилагала величайшие старания, чтобы остаться незамеченной, потому что боялась своего мужа и боялась лишиться чести и доброго имени. Вам известны все эти вещи. Дама обычно оставляла неподалеку от мельницы одну из своих горничных, чтобы та следила, не приближается ли кто-нибудь.
Но перейдем к делу. Никто не может пролить свет на то, как ее муж прознал обо всем, но он что-то заподозрил, а через некоторое время все сомнения у него отпали, и вот однажды он пригласил сильного улана, саксонского солдата, на виллу, чтобы тот помог ему объезжать лошадей. Это была ловушка. Через два дня они прикинулись, что возвращаются в Венецию, уехали, но через три часа тайно прокрались прямо на мельницу. Они увидели караулившую горничную, но обошли ее, не издав ни единого звука и оставшись незамеченными. Затем эти господа пробрались на мельницу так тихо (они слышали стоны удовольствия), что застали мельника прямо на госпоже. Послушайте, мне жаль ее, и я думаю, что она заслуживает молитв и месс, равно как и мельник, потому что дальше произошел кошмар. У улана было копье, и он так сильно всадил его в спину мельника, что проткнул их обоих, пригвоздив ее к нему. Убил их прямо на месте. Они даже не двинулись. Затем оба, муж и улан, удалились так же тихо, как и пришли, даже горничная их не видела (она и не слышала ничего), где-то вновь сели на своих лошадей и поспешили в Венецию. Не удивляет ли вас то, что никого не арестовали и не наказали за это преступление? Никто как будто не знал, кто его совершил, но, как я уже сказала, вся Венеция знала и знает, и все же ничего не сделали ни с мужем, ни с солдатом, потому что никто, даже ее семья и слуги, не осмелился бы свидетельствовать против него. Все говорили, что мельник-крестьянин и эта дама воистину заслуживали смерти. Я так не думаю, но ее семья, без сомнения, слишком стыдилась, чтобы об этом говорить, и многие из них думали даже, что все было правильно.
Зачем я привожу эту storia здесь, в моей исповеди? Я уже сказала вам, она спасла меня, и вот почему. После распутства на постоялом дворе, да и на следующее утро тоже – вспомните, капитан поспешил в Венецию, – так вот, я осталась, переполненная чувствами, брошенная и оставленная, но возбужденная, почти задыхающаяся и отчаянно желавшая нового зла, хотя я, конечно же, не могла сказать об этом Марко, своему мужу, не так ли? Это откровенная исповедь, обращенная к священнику, и я должна вам признаться, что хотела тайно пойти и найти мужчину, который бы вошел в меня, я думала об этом целыми днями, думала обо всех окрестных крестьянах, словно бы рука похоти подогревала меня изнутри, я думала об их лицах, руках и телах, я почти видела их, и я хотела отдаться мужчине, но как бы я поехала через наши земли в поисках кого-нибудь? Мне недоставало храбрости, на такой поступок решился бы кто угодно, только не я. Вспомните историю, которую я только что рассказала вам, о двух людях, насаженных на одно копье. О Боже! и я бы это сделала, между ног моих свербило, я бы легла в любой канаве, я могла бы быть не с одним, а с тысячей крестьян, не говоря уже о королях и воинах, – вот что сделали со мной Марко и капитан, но я не могла измыслить способ, я была малодушна, и я боялась смерти. Вы видите, как все вышло, это трусость спасла меня, а не голос целомудрия.
Итак, теперь я должна признаться, что начала трогать себя каждый день, я запиралась в спальне и делала это, и это продолжалось не один день, может быть, целую неделю, пока мы не вернулись в Венецию. Я с жадностью трогала себя до тех пор, пока моя грешная часть не раскрывалась так широко и не становилась такой влажной, что я могла почти что просунуть туда руку и умереть; хуже того, в те дни я использовала для этой цели свою лошадь, я ездила верхом каждый день, ездила по всем нашим землям, это помогало, я прижималась своей влажной частью к лошади, я наказывала эту часть кожаным седлом, я наказывала ее повсюду, я хотела наказать ее лошадиной мордой, вот до какого распутства я дошла. Марко так и не узнал, что я делала, никто не узнал. Потом я поборола свою похоть, свой самый темный стыд, и я признаюсь во всех этих преступлениях и раскаиваюсь искренне и жестоко. Я сокрушаюсь. Простите мне, отец Клеменс, я сожалею об этом, это горькое сожаление, это была грязь и низость, и я не имела стыда, я раскаиваюсь, я восстаю против этого гнусного греха, разврата, я отрекаюсь от него, да уйдет он прочь от меня и да будет проклят, простите меня, простите меня, вознесите меня над ним, Господи, прости мне.
Теперь подождите, мне пришлось оторваться от этого письма, чтобы прийти в себя и успокоиться, и вот я возвращаюсь.
Я сказана, что вспомню о временах самых тяжких грехов (1) и (2).
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83