Люси мыла мою тарелку в раковине. Она не обернулась, но и не сказала «нет».
– Чем мы там занимались?
Никакого ответа. Через дверь кухни мне была видна комната моего деда – крашеный деревянный пол и единственное коричневое кресло, приставленное к стене напротив телевизора. Дед проводил каждое мгновение своей жизни в этом доме уже пятнадцать лет или больше, а там не было никаких следов его пребывания.
– Это Путь, правда? – спросил я, и Люси перекрыла в кране воду.
Когда она повернулась, выражение ее лица было таким же, как и весь день, – немного насмешливым, немного злым. Она сделала шаг к столу.
– Мы проходили это в школе, – объяснил я.
– Правда?
– Мы многое изучаем про индейцев.
Улыбка, скользнувшая по лицу Люси, была жестокой. Или, может быть, усталой.
– Молодцы, – сказала она. – Пойдем. У нас мало времени.
– Это нужно, чтобы моему дедушке стало лучше?
– Твоему дедушке ни от чего не станет лучше.
Не став дожидаться меня, она распахнула сетчатую дверь и вышла на жару. Теперь я заставил себя остановиться за креслом деда. Шипение кислородного аппарата напоминало ручеек, убегающий в раскаленную землю. На этот раз шипение не складывалось в слова, я последовал за Люси в хоган, и шкура на двери плотно закрыла вход.
Весь день я играл на водяном бубне, пока Люси пела. Когда снаружи воздух стал прохладнее, хоган задрожал, и земля тоже дрожала. Что бы мы ни делали, я чувствовал в этом силу. Я был бьющимся сердцем какого-то живого существа, а Люси – его голосом. Однажды я поймал себя на мысли, что не знаю, кого мы тут освобождаем или приманиваем, и я остановился. Но наступившая тишина была еще ужасней. Эта тишина была похожа на то, как будто ты сам – мертв. И мне показалось, я услышал за спиной Пляшущего Человечка. Если бы я склонил голову, прекратив стучать, я почти наверняка услышал бы его шепот.
Когда Люси в конце концов поднялась на ноги и вышла, ни слова мне не сказав, был уже вечер, и пустыня ожила. Я сидел, сотрясаемый ритмом, исходившим из меня, и чувствовал, как песок принимает его. Потом я тоже встал, и ощущение непрочности нахлынуло сильнее, чем прежде, как будто сам воздух дрожал, грозя соскользнуть с поверхности Земли. Когда я выбрался из хогана, то увидел черных пауков на стене дедовского дома и услышал ветер, кроликов и лай первых койотов где-то на западе пустыни. Дед сидел, почти сползая с кресла, в том же положении. Он жарился на солнцепеке весь день. Люси была в патио, наблюдая, как солнце тает в отверстой пасти горизонта. Ее кожа блестела, а волосы были влажными там, где они касались ушей и шеи.
– Твой дед хочет рассказать тебе историю, – сказала она, и ее голос прозвучал измученно, – и сейчас ты его послушаешь.
Голова деда тяжело приподнялась, и мне захотелось, чтобы мы снова были в хогане, продолжали действо, чем бы оно ни было. По меньшей мере там я двигался, стучал, извлекая звуки из бубна. Сетчатая дверь захлопнулась, и дед взглянул на меня. Его глаза были очень темными, темно-карими, почти черными, и ужасно знакомыми. Неужели мои глаза выглядели так же?
– Руах, – прошептал он, и я не был в этом уверен, но его шепот казался сильнее, чем прежде. Кислородная маска запотела и осталась запотевшей. Шепот продолжал доноситься, словно Люси отвернула на кухне кран и оставила его открытым. – Ты узнаешь… сейчас… и тогда этот мир… не будет больше… твоим… – Мой дед шевельнулся, точно какой-то гигантский песчаный паук в центре своей паутины, и я слышал, как шуршат лоскутья его кожи. Над нашими головами все небо стало красным. – В конце войны… ~ просвистел мой дед. – Ты… понимаешь?
Я кивнул, прикованный страхом к месту, где стоял. До меня доносился звук его дыхания, было слышно, как вздымались ребра, расширяясь и вздрагивая. Кислородный аппарат притих. «Он сам дышит? – подумал я. – Неужели он еще может?»
– Несколько дней. Понимаешь? Прежде чем пришла Красная армия… – Он закашлялся. Даже его кашель звучал теперь более явственно. – Нацисты увезли… Меня. И тех цыган. Из… нашего лагеря. В Хелмно.
Я никогда прежде не слышал этого слова. И с тех пор, кажется, тоже. Но когда дед проговорил его, новый отчаянный приступ кашля вырвался из его горла, а когда тот миновал, кислородный аппарат шипел как прежде. Но дед продолжал шептать.
– На смерть. Понимаешь? – Судорожный глоток кислорода. Шипение. Тишина. – На смерть. Но не сразу. Не… прямо. – Судорожный глоток. – Мы приехали… На поезде, на открытой платформе. Не в вагоне для скота. На запад. В сельский район. Вокруг – ничего, только деревья. – Под маской его губы дрогнули, а над ней его глаза совершенно закрылись. – Тогда в первый раз, Руах. Все эти… гигантские… зеленые… деревья. Невообразимо. Подумать только – что-то… известное нам на этой земле… может прожить так долго.
Его голос все угасал, быстрее, чем солнечный свет. Еще несколько минут, подумал я, и он снова замолчит, останутся дыхание и сипение кислородного аппарата, и я буду сидеть здесь, во дворе, позволяя вечернему ветру обдувать меня.
– Когда они сгрузили… нас с поезда, – сказал мой дед, – на один миг… клянусь, я почувствовал запах… листьев. Сочных зеленых листьев… свежей зелени. Потом прежний запах… Единственный запах. Кровь и грязь. Вонь… шедшая от нас. Моча, говно, гнойные раны… – Его голос доносился чуть слышно, дыхание еле шевелившихся губ было незаметно, и все же он продолжал говорить: – Последняя молитва людей… перед смертью. От них будет пахнуть лучше, от мертвых. Так один из молившихся… молился, и выходило по его молитве… Они привели нас… в лес. Не в бараки. Их было так немного.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63