После самого серьезного инсульта Портеус с адвокатом и этот мужчина, который время от времени приходит посмотреть картины и скульптуры, заходили к нему в комнату, только когда надо было подписать какие-нибудь документы. Наверное, потому, что он не мог больше четко говорить. Я почти всегда его понимал. Правда, не мог разобрать всех его слов, но я всегда знал, чего он хочет. Из-за шума наверху кровать сэра Кристофера перенесли на первый этаж.
— Какого шума?
— Нам надо было вынести некоторые скульптуры и картины в оранжерею. Двери оттуда открываются как раз на дорогу, и так гораздо удобнее их вывозить. Сказали, что эти работы нужно отправить на реставрацию.
— Понятно. И ты, должно быть, подозревал, что они воруют у него эти картины. Теперь уже нет смысла расстраиваться по этому поводу. Они уже больше не смогут причинить ему вред.
— Не в этом дело. Меня огорчало то, что я был ему нужен, а я всякий раз должен был уходить и помогать им. Каждое утро я вывозил его на коляске на террасу или спускал вниз в сад его матери и оставлял его там... Они меня заставляли. В саду, когда он смотрел на пруд с лилиями, ему было спокойнее, чем где-либо еще. Если мне приходилось после обеда оставлять его в комнате, он начинал нервничать. Из этого окна открывается прекрасный вид, но в комнате темно даже днем. Думаю, поэтому тут прохладнее, но здесь очень тоскливо. Он ничего не мог здесь делать, ни читать, ни... Совсем ничего. Он мог здесь только весь день сидеть в коляске. И что я ему читал, тоже неправда. Я бы охотно ему читал, но Портеус со своими людьми говорили, что им нужна моя помощь в доме... и... Вы никому не скажете? Сэр Кристофер был настолько подавлен ухудшением здоровья, что перед смертью тронулся умом. Никто не должен об этом знать, и они не хотели, чтобы кто-то узнал об этом. Они продолжали приходить к нему в комнату и подписывать документы. Он не мог читать и осознавал происходящее лишь в редкие моменты. В такие минуты он плакал. Наверно, потому что не мог разговаривать. Вы себе не представляете...
— Представляю. Моя мать после инсульта была в таком же состоянии. Она все время плакала, просила, чтобы ее отвезли домой. Она прожила в этом доме более шестидесяти лет, но после инсульта помнила лишь дом, где жила в детстве.
— Чаще всего сэр Кристофер просил отвезти его как можно ближе к пруду с лилиями. Он не понимал, когда я пытался объяснить ему, что на улице слишком жарко. Он указывал левой рукой на эту картину, пытаясь что-то сказать. Здесь изображены водяные лилии Моне. Ему очень нравилась эта картина. Наверное, когда я оставлял его одного, он часами смотрел на нее. Часто я извинялся, когда отвлекал его от картины и отвозил в ванную и тому подобное, а потом возвращался посмотреть, все ли у него в порядке. Бывало, что он сидел там же, где я его оставил два или три часа назад, он не спал, просто смотрел на картину. Или на стену. Однажды я нашел его вон там. Он хотел открыть левой рукой дверь на террасу, но задвижка здесь слишком тугая и, чтобы ее открыть, нужно встать. Начиналась гроза, в комнате стемнело, как сегодня, и сэр Кристофер рыдал, может быть, от досады или, может, от испуга. С тех пор я стал оставлять ему лампу включенной. Однажды в самый разгар грозы ему удалось, взявшись за ручку двери, встать на ноги и открыть дверь. Он выехал на коляске на террасу и, вымочив в дождевой луже туфли и носки, начал смеяться. Порой он был словно ребенок.
Инспектор подошел к двери, ведущей на террасу.
— Он мог сам катить коляску?
— О да. Коляска приспособлена под левую руку. Ему просто надо было поворачивать вот этот внешний обод. Здесь остались следы... царапины...
— Продолжай.
— Они мне сказали: «Отпросись на ночь. Поезжай во Флоренцию». Это был приказ. У меня и правда не было выходных больше месяца. Портеус сказал, что он останется с сэром Кристофером, и он был с ним в комнате, когда я уходил. Я поехал на автобусе. Ничего особенного не делал. Поел пиццы, побродил немного. Я, как приехал, мало что видел во Флоренции, а потом уже смотрел на город только отсюда, сверху. У меня было какое-то странное ощущение, может, потому, что в тот вечер внизу в городе было очень сыро и жарко, или из-за огней прожекторов и такого большого количества прогуливающихся туристов... На пьяцца делла Синьория выступал пожиратель огня... Я не знаю, просто все казалось каким-то ненастоящим. То и дело все вокруг озарялось зарницами. Я выпил пару стаканов пива с пиццей, так что, может, я немного захмелел, и еще я очень нервничал.
— Почему ты нервничал? Ты понял, что в этот вечер ему стало хуже?
— Да. Он весь день ничего не ел. Он не разрешил мне одеть себя. Не хотел выходить на улицу. За завтраком и обедом он плакал и держал меня за руку, пытаясь сказать мне что-то, но смог лишь выговорить: «Боль...» Яспрашивал, где ему больно, но в ответ он только плакал. Я думаю, он не знал, что у него болит. Вся правая сторона его тела потеряла чувствительность. Видите, у него на коляске под правой рукой лежит поддерживающая подушка. Однажды я нашел его вон там, возле стола. Его правая рука, привязанная к подлокотнику, чтобы не падала и не травмировалась, застряла под столом. Ему было больно, он обливался потом, но не высвободил руку, потому что не понимал, откуда эта боль. В тот день я говорил Портеусу, что сэру Кристоферу плохо. Два раза ему говорил, но доктор так и не пришел. Не знаю, вызывал ли он его.
— Нет, не вызывал. Расскажи мне, что произошло, когда ты вернулся обратно.
— Я знаю, они хотели, чтобы я вернулся очень поздно, но тогда начался дождь и к тому же последний автобус уходит в час десять.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75