– Если я не ошибаюсь, они товарные, – сказал режиссер. – Даже нормальных вагонов в этом городе нет. Только товарные!.. А что это такое у меня на руке?
Оказалось, что это кровь. При падении режиссер порезался. Сценарист достал носовой платок, перевязал ему руку, потом развязал и сказал:
– Сначала нужно продезинфицировать рану, чтобы не было заражения крови.
– Я не вижу поблизости дежурной аптеки, – сказал режиссер. – И вообще, очень сомневаюсь, есть ли вообще в этом городе аптека.
– Помочись на рану, – сказал сценарист. – Пока будем искать аптеку, опоздаем на поезд.
– Как это так – опоздаем на поезд! – возмутился режиссер. – Я буду стоять здесь до последней капли крови.
– В этом нет необходимости, ты только помочись на рану, чтобы продезинфицировать ее.
– Ты прав, – согласился режиссер.
Он отвернулся и стал дезинфицировать порез. Потом сценарист перевязал ему руку своим носовым платком и похлопал его по плечу.
Они сели на рельсы, поставили на землю лампы, положили рядом таблички и стали дожидаться поезда. Было темно. Пахло железом, дымом, шлаком, где-то за железной дорогой нестройно квакали лягушки. Сценарист и режиссер молчали, прислушиваясь к ночным звукам.
– Сидим на рельсах, как Анна Каренина, – вдруг сказал сценарист, – и ждем, когда придет поезд.
– Что ты хочешь этим сказать? – спросил режиссер.
– Я же сказал – сидим, как Анна Каренина.
– Я подумал, что это намек, – сказал режиссер.
– Какой намек? – не понял сценарист.
– Ладно, ладно, будем сидеть. Уже и кровь пролита, назад возврата нет.
– Назад возвращаться нам нельзя ни в коем случае… Знаешь, сколько раз мне хотелось взять шапку в охапку и… Но не мог решиться. Но на этот раз – железно.
Так сидели они на рельсах маленького вокзала и разговаривали. Ночь медленно отступала, повеяло утренней прохладой.
Рельсы загудели, послышались стук колес, паровозный гудок, подошел поезд.
Они сели в последний вагон, с трудом закрыли за собой дверь.
В предрассветном сизом тумане горела керосиновая лампа, забытая у железнодорожного пути. Дрожащий огонек все больше и больше удалялся, мигал и наконец совсем растаял во тьме.
Сценарист и режиссер шли по вагону.
В пустых купе по полу, звеня, катались бутылки из-под лимонада, несколько пассажиров дремали, укрывшись с головой пиджаками, ветер, врывавшийся в открытые окна, трепал занавески.
Они вошли в купе, сценарист бросил таблички с надписью "Дом образцового содержания" на сиденье, опустил окно, и струя свежего воздуха ударила ему в лицо. Поезд шел на большой скорости, ветер лохматил волосы, заставлял щуриться.
Светало, за окном замелькали, перемежаясь с черной вспаханной землей, желтые поля неубранной кукурузы. В купе становилось все светлей.
Разговор не клеился, и вскоре они умолкли. Каждый уставился в одну точку, погруженный в свои мысли.
Холодный воздух освежил их, они почувствовали голод. Но в поезде не было вагона-ресторана, да и время раннее, нужно было терпеть до большой станции.
Колеса мерно постукивали, поезд пересекал маленькие речки, ехал вдоль зарослей акации, в окне мелькали телеграфные столбы…
Большая река с ее островами в осеннем уборе, с ее баржами и рыбацкими лодками осталась далеко позади. Позади остался и спящий городок. Наверное он уже просыпался, потихоньку, не волнуясь. Равнина, разлинованная стройными рядами лоз бесконечных виноградников, казалось, была накрыта ими, словно сетью…
Голод мучил их все больше, к тому же хотелось пить, а поезд летел вперед и вперед. В купе, кроме них, никого не было. Чувство голода, давно забытое, не испытываемое ими вот уже лет тридцать, усиливалось.
У обоих сосало под ложечкой, они задумчиво молчали.
Режиссер вспомнил голодные годы, карточную систему и деревянные башмаки, в которых ходил в школу.
Затем он мысленно перенесся в те годы, когда занимался кинохроникой и безуспешно пытался перейти в игровое кино, вспомнил, как раньше создавал театр в одном городе, который тогда еще только строился. Там все было новым – и театр, и город, и люди. Он создал тот театр, а через два года ему пришлось уйти – руководителем труппы стал более практичный человек…
Он вспомнил испуганные глаза жены, укоризненный и виноватый взгляд. Под этим взглядом он сник, на глаза навернулись слезы. Тень страха, засевшая глубоко в глазах жены, незаметная для других, вечная тревога за него, за детей, постоянная готовность взять вину на себя, жертвовать собой, ехали вместе с ним в купе, не исчезали, стояли перед его мысленным взором.
Он представил себе горькие складки в уголках ее губ, смиренную улыбку, которая появлялась на ее лице, когда он сообщал ей плохую новость, глаза, как у виноватой собаки, готовой к наказанию…
Режиссер сошел с поезда на первой остановке.
– Возвращаюсь, – сказал он.
Сценарист ничего не ответил, он смотрел в окно.
Режиссер молча вышел из купе, спрыгнул на низкую платформу и, не оглядываясь, медленно пошел через пути. Концы носового платка, которым была перевязана его рука, торчали, как заячьи уши.
Вагон дернулся, мимо поплыли и маленькая станция, и одинокая фигура режиссера, стоящего на перроне в ожидании обратного поезда. Медленно, а потом все быстрее замелькали деревья и поля, ослики, запряженные в тележки, в которых дети махали руками поезду, переезды. В мягком утреннем свете поезд мчался через равнину, в осень.
Когда-то, много лет назад, он сидел в такой же тележке и с завистью смотрел на пролетающие мимо поезда.
Может быть, и тогда кто-то точно также сидел у окна вагона и в какой-то миг перед ним промелькнула тележка, а в ней – мальчишка.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20