Лессинг обернулся и увидел, как мимо проплыла предпоследняя дверь, последняя, а потом задние фары стали удаляться все дальше и дальше. Равнодушные к его крикам. Лессинг побежал. Но при этом остался на месте, и вдруг его посетило знакомое, сотни раз испытанное во сне чувство: будто бежишь и бежишь от погони, но она все ближе, а цель все дальше, и ты продвигаешься вперед слишком медленно, хотя стараешься изо всех сил, и быстрее не можешь. Тело непомерно отяжелело, и его тянуло вниз, воздух тоже отяжелел, а земля превратилась в клейкую массу. «Неужели это сон, – спрашивал он себя, продираясь против ветра и прислушиваясь к тяжелому дыханию, – неужели это действительно всего лишь сон? И если я захочу, когда я захочу, все кончится?…» Не веря самому себе, он рассмеялся и повалился в снег. И упал. Мир вокруг отступил; Лессинг почувствовал, как растянулось мгновение и реальность незаметно соскользнула в другую. А потом его окутало и приняло что-то мягкое и белое, и он знал, что теперь находится в безопасности. И открыл глаза.
Трамвай светился одной лишь точкой, которая все уменьшалась, желтела и гасла. Снег залепил глаза, Лессинг провел рукой по лицу, но ничего не помогло, перчатка тоже была в снегу, и пальто, и брюки – всё. Он попробовал встать, но это оказалось не легко; он лежал, вытянувшись, на холодной жесткой корке, не желавшей его отпускать. А когда наконец поднялся, тут же снова потерял равновесие, пошатнулся и упал.
Глаза привыкли к темноте. Теперь он все-таки стоял, на сверкающей белой поверхности; ветер срывал с нее снег, похожий на порошковую пыль; по земле стелились зубчатые волны. С одной стороны виднелись деревья, с другой – очертания чего-то большого и многоугольного. Дома? Да, похоже, это дома; трамваи не ходят за город. Только теперь он заметил, что брел с непокрытой головой. Скорее всего при падении его меховая шапка… Шапки нигде не было, снег, верно, уже ее запорошил.
И он двинулся дальше. Туда, где стояли дома. Ветер, казалось, больше не имел направления, а обрушивался сразу со всех сторон; и ничего, кроме бушующей, пропитанной белым темноты. Шарф с одного конца развязался и теперь трепыхался за ним как жалкий флажок. Когда Лессинг его поймал, тот уже задеревенел от мороза. Снег доходил до колен, потом стал мельче, потом снова глубже. Лессинг словно утопал в вязкой жидкости, текущей навстречу, готовой его раздавить. Он остановился и попробовал сориентироваться: дома впереди исчезли. Он медленно повернулся, и они снова выглянули. Справа, но ничуть не ближе. Он больше не пытался защитить лицо, боль сделалась терпимой. Вдруг ни с того ни с сего он вспомнил Мюльхаима, Ханзена и докторшу Кёлер и замотал головой при мысли о том, что еще совсем недавно сидел у них, с цифрами, калькуляциями и прогнозами… Нет, это они были абсурдом; это они были невероятным порождением фантазии; он никогда их не видел; их никогда не было; не было ничего кроме хаоса этой ночи. Даже мысль о семье, о жене и трех детях казалась чем-то отвлеченным, ненужным. И он отбросил ее в сторону.
Усталость растекалась по телу от самой шеи, которая больше не могла держать голову прямо, на плечи, в легкие (он впервые ясно ощутил, что на нем лежали многие тонны воздуха, и при каждом вдохе их приходилось отжимать) и вниз к ногам, слабевшим с каждой минутой. Но останавливаться нельзя, и уж ни в коем случае нельзя падать. Почему тот человек махал ему? Теперь снег стал глубже.
И вдруг Лессинг понял. Дальше не нужно. Все кончено.
Он остановился, запрокинул голову назад и стал завороженно смотреть на слабый мерцающий свет. Мерцание и бесконечный черный свод. Колени подогнулись, и прошедшая жизнь промелькнула как отзвучавшая нота, как тень воспоминания; когда снег подхватил его, он уже ничего не знал об этом. Он из последних сил перекатился на спину. Потом обратил глаза к небу, прислушался к странному биению сердца и почувствовал, как на ресницы и губы ложится холодок. За бурей таилось великое спокойствие. Лессинг улыбнулся и закрыл глаза. Еще никогда он не был так счастлив.

1 2 3 4