Вы гоните меня туда, куда вам захочется, не считаясь с моими интересами… Я ничего по вашей милости не могу довести до конца… И в Келифском Узбое, и в Бауманабаде на рисовых полях возникли новые вопросы, не разрешенные еще до сих пор, и все-таки вы послали меня в северную Киргизию на борьбу с малярийным комаром. Теперь вы направляете меня в Севастополь доделывать то, с чем другие не справились, – найти место выплода переносчика лихорадки папатачи.
Так разговаривать с Павловским позволяет себе только Петрищева. Обычно требовательный и строгий, ученый проявляет к ней терпение.
– Вас всегда занимали москиты, чего же вам еще? Поезжайте в Севастополь и работайте над ними. Их более чем достаточно в Крыму.
– Ехать с тем, чтоб через год, не закончив там дела, очутиться в тайге или в пустыне?
– Возможно, – не пробует он отрицать. – Мы с вами пожарные: ударят в колокол, позовут – и мы бросимся туда, куда надо.
– Беда не в колоколе, Евгений Никанорович, а в колокольнях. У вас их много, а с меня хватило бы одной.
В этом заключалось их расхождение. Ученый думал о нуждах миллионов людей, хотел всюду поспеть и все сделать. В стране множество болезней, еще не распознанных, не все переносчики известны, не все источники микробов открыты. То, что сделано за границей, для нас порой бесполезно: один и тот же возбудитель в различных местностях передается по-разному; и резервуар и переносчик различны. Как много работы и как мало у него для этого людей…
– У меня одна колокольня, – сдержанно отвечает он ей, – но я с моей вышки стараюсь видеть дальше других…
Взор Павловского действительно хватает далеко: один из его помощников обследует переносчиков Памира, другой – зараженность оленей в северной тундре, третий набрел на загадку у берегов океана. Сколько у него таких дел! А сколько собственных мыслей, неосуществленных идей. Как бы ему хотелось ими заняться, днями охотиться за насекомыми и клещами, а вечерами препарировать их. Старый мастер тоскует по работе с иглой и невольно оставленному искусству. В минуты передышки он садится за любимую работу; будь то в пустыне, в духоте и жаре, на болоте, кишащем комарами, – его не оторвешь от нее…
– Когда я к старости «остепенюсь», я вернусь к сваммердамовской технике. Лет на шесть хватит работы… Скорей бы состариться, – говорит седой великан, которому пошел седьмой десяток.
– Вы должны дать мне закончить то, что я начала, – решительно настаивает Полина Андреевна. – Я не могу сейчас ехать в Севастополь.
– В далекие годы средних веков, – спокойно произносит ученый, и кажется, что он сейчас не столько ей возражает, сколько думает вслух, – врачи в договорах с городами обязывались не покидать пораженный эпидемией город.
Сам он этого правила всегда держался.
Помнится суровый девятнадцатый год. В борьбе рождался новый строй. В стране свирепствовал тиф, изнемогала в страданиях молодая республика. Павловский недавно лишь окончил книгу о ядовитых животных. Она писалась в холодной, нетопленной квартире, в голодные дни блокады. Между делом ученый стоял в очередях, пилил дрова для печурки и готовил доклады для совещания по борьбе с сыпным тифом. Тот, кто в будущем наметил новые пути паразитологии и решительно сблизил зоологию с медициной, не мог остаться равнодушным к тяжелому бедствию, поразившему народ в зиму 1919 года. Выступление ученого перед врачами и эпидемиологами «О строении вшей в связи с распространением ими сыпного тифа» привлекло к себе внимание делегатов. Съезд направил его на заседание Совета Солдатских и Рабочих Депутатов, и в стенах Таврического дворца еще раз прозвучала его страстная речь.
Павловский говорил, что вшивость так же стара, как само человечество, и даже немного старше его. Вши заедали людей, которые жили на заре нашей культуры… Вшивость древнее самого человека. Паразиты гнездились на теле наших предков, кости которых нашли в Гейдельберге, Неандертале и на Цейлоне.
Аудитория слушала речь молодого ученого, прерывая ее рукоплесканиями. В напряженной тишине звучало грустное признание оратора: «Я не буду делать обобщений и приведу лишь пример из моей научной жизни… В настоящее время меня интересует исследование вшей, насосавшихся сыпнотифозной крови. Я веду эти работы не по службе и не по обязанности, а по естественному стимулу ученого… В нашей лаборатории четыре градуса мороза, заниматься в ней невозможно. Я перенес эту работу к себе на квартиру, и там, где мы едим и пьем, на том столе, за которым трудится моя жена и учатся мои дети, я вскрываю зараженных вшей. Я делаю это в обстановке, какой я, как ученый, не имею права никому рекомендовать… Если мы доживем до малейшего облегчения блокады, пусть с первым транспортом, поездом и вагоном наряду с орудиями восстановления разрушенного хозяйства прибудут орудия научной работы. Мы стоим еще пока на посту, тратим последние силы и случайные остатки тех материалов, которыми мы так небогаты… И когда истощится этот железный запас энергии и материи, когда иссякнет последняя капля реактива и притупится последний нож, нам останется сказать одно: научное строительство кончено, ибо плотник не может сломанным топором завершить постройку начатого им здания…»
Да, сам он оставался верным долгу врача.
– Долг превыше всего. Вам придется, Полина Андреевна, исполнить его.
С болью в сердце он вынужден оторвать ее от дела, а Полине Андреевне скрепя сердце придется поехать.
Полемика не утихает, и Петрищева не перестает возражать.
– Будем справедливы, Полина Андреевна, – пытается убедить ее учитель.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63