Я все еще волнуюсь перед операцией и нередко провожу ночь без сна. Взволнованный мыслью о предстоящем, я сосредоточен и не склонен в тот день о чем-либо другом говорить. Мне хочется видеть торжественные лица, строгие движения людей. Я включаю метроном, чтобы ритм его ударов настроил моих помощников на строгий, размеренный лад.
Вообразите себя в моем положении. Кругом стоит стон, все ждут дел и чудес от меня, а я им говорю: «Вам можно было вернуть утраченное зрение, но у меня нет роговиц. Я подобен художнику без кисти, красок и холста».
Предсказания сбылись, больные действительно стали ко мне валом валить. Некоторые являлись с провожатыми, другие одни, прибывали из Сибири, с Кавказа, с Дона. Приехал однажды врач и привез на операцию двоих.
– Что это значит? – спрашиваю я его неприветливо. – Вместо того чтобы удерживать от поездки больных, вы сами их привозите. Тут месяцами дожидаются очереди, не думаете ли вы, что я для вас допущу исключение!
– Мы подождем, – терпеливо отвечает приезжий.
– Как бы вы не заждались!
– Что поделаешь, – пожимает он плечами. – Уж очень мне хотелось больную спасти… Тяжело переносить чужие страдания.
– Только больную? – не унимался я. – А больного вы готовы бросить? У меня нет роговиц, я не знаю, когда они будут.
– Я это учел, – подхватил он, – и привез вам двоих: одному необходимо удалить глаз, а другому пересадить его роговицу.
– И превосходно, – обрадовался я, – значит, есть еще люди, чье сердце не знает покоя.
Приезжает ко мне мать с девочкой лет девяти. Ребенок ослеп в результате перенесенной дифтерии. Один глаз совершенно разрушен, и на другом бельмо. Я с тревогой жду просьб и молений, обид и посулов, – чего не сделает мать для спасения ребенка! Мое сердце окаменело от горя, но не очерствело. Я подыскиваю слова утешения, готов успокоить ее, однако женщина почему-то спокойна. Она расспрашивает о пересадке, о технике дела, о самочувствии больного после операции. Мне хочется ее остановить, сказать, что наш разговор бесполезен, я не смогу оперировать девочку, но, подавленный ее спокойствием, молчу.
– Вы верите, что ребенок будет видеть? – спрашивает она.
– Если операция состоится, – осторожно отвечаю я, – девочка, надо думать, прозреет.
Она не уловила намека и, счастливая, кивнула головой.
– Я не сомневаюсь в вашей удаче. Я с легким сердцем оставляю ее у вас.
Нельзя было больше откладывать, и я откровенно ей говорю:
– Операция не может сейчас состояться, у меня нет роговиц.
– Я слышала об этом, – сдержанно отвечает она, – мне говорили врачи.
Я воспользовался заминкой, чтоб сказать ей всю правду.
– Трудно сказать, когда дойдет черед до вашего ребенка, многие по году ждут.
– Я все обдумала, – холодно произносит она. – Вы пересадите ей роговицу моего глаза.
– Вы разве нуждаетесь в операции?
– Нет, у меня здоровые глаза… Мне ничего для ребенка не жаль…
Послушайте только: мать предлагает мне лишить ее глаза, чтобы вернуть зрение ребенку! «Довольно, – сказал я себе, – выход должен быть найден! Ты обнадежил людей и не должен, не смеешь их обманывать. Надо больше работать, думать, искать!»
В этой новой борьбе я повел себя как одержимый. Я принял девочку в клинику, принял и многих других. Кто-то мне намекнул, что «пересадочные» больные долго залеживаются и мешают научной работе. Преподаватели жалуются, что им некуда класть тех, которые нужны для университетских занятий. Я решительно отвел неуместные намеки, – ничто не должно было мешать моему делу.
– Мой долг, – говорю я моим ассистентам, – довести это дело до конца,
– Долг, – полушутя возражает мне один из помощников, – предполагает заем.
– Я его получил, – запальчиво бросаю я ему, – я весь в долгу, молодой человек! Все, чем мы с вами владеем, есть долгосрочная ссуда! Не злоупотребляйте же терпением заимодавца!
Мой возбужденный, наэлектризованный мозг словно притягивал идеи. Они, как металл на магнит, шли отовсюду; надвигались толпой, чтобы, рассеявшись, исчезнуть, не оставив трофеев… Вопреки утверждениям авторитетов, что роговицы стариков и людей зрелого возраста не следует пересаживать детям, я взял у больного пятидесяти трех лет его роговицу и приживил ее девятилетнему мальчику. Ребенок прозрел: он увидел свет сквозь чистое и прозрачное окошко. За этим последовали другая и третья операции. Я не мог уже остановиться. Молодой девушке я пересадил роговую оболочку шестидесятилетнего мужчины, а юноше – роговицу семидесятилетнего старика. Материал пересадки был не безупречен, а почва, куда пересаживали его, – того хуже… И так называемые доноры, и те, кому роговицы приживляли, перенесли незадолго разрушительные для глаз заболевания. И все же операции неизменно завершались удачей.
Я также думал в то время над усовершенствованием самой пересадки. То, чего добился ученый из Праги, впервые проведший ее, было его личным успехом, делом его ловкости и мастерства. Сложность методики и искусство, необходимое при операции, могло бы сильно ограничить интерес окулистов к ней, удержать их от того, чтобы ввести ее в практику.
Мне казалось очень важным отделаться от тяжелой машинки – трепана, который однажды так меня подвел. Случай с Грушей запомнился мне на всю жизнь. Каждый раз, когда я брал злополучную машинку в руки, мною овладевали робость и страх. Легко ли с таким чувством приступать к операции! Даже в руках знаменитого Эльшинга этот мудреный аппарат нередко поражал хрусталик. Я не мог себе позволить ни одной лишней жертвы, не мог ее позволить и другим…
Мной овладело глубокое беспокойство, мысль о трепане не оставляла меня, и я все время находился в состоянии волнения.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33