Она покачала головой.– Нет. Мы же обыкновенные люди, Хэнк. Мы не умеем хитрить, ловчить, и не такие уж мы умные.– Еще какие умные, – сказал я и провел рукой по ее лицу, заставляя закрыть глаза. Потом положил голову к ней на подушку, ощутив ее приятное тепло. – Нас не поймают.На самом деле я не очень-то верил в то, что мы вне опасности. Конечно, я должен был сразу понять, в какую историю мы вляпались, должен был предвидеть сложности, которые неизбежны на этом опасном пути. Ведь были Джекоб и Лу, Карл и самолет, да мало ли еще откуда можно было ждать неприятностей. И, в конце концов, я должен был испытывать страх, хотя бы потому, что совершал преступление. Но случилось то, о чем я никогда в жизни и не помышлял, что выходило за рамки моего представления о морали, и, как ни странно, меня совершенно не испугала возможность наказания, хотя тень его и витала надо мной отныне.Не думаю, что тогда эти доводы могли в чем-то убедить меня. Мне кажется, в тот момент я был счастлив и чувствовал себя в безопасности. Наступил первый день нового года. Мне было тридцать лет, у меня был удачный брак, и вскоре должен был родиться мой первый ребенок. Мы с женой, прижавшись друг к другу, лежали в постели, отдыхая после сексуальной близости, и под нами, спрятанные, как настоящие сокровища, покоились четыре с лишним миллиона долларов. Пока я не видел причин для беспокойства; все было свежо, ново и многообещающе. Сейчас, оглядываясь назад, я могу сказать, что этот момент во многом был апогеем моей жизни; к нему я долго шел, карабкался, поднимаясь на эту далекую вершину, с которой потом все и рухнуло вниз. Не думаю, что тогда я сознавал неотвратимость наказания: преступление наше казалось слишком тривиальным, удача же – великой.Сара долго молчала.– Обещай мне, – произнесла она наконец, взяв мою руку и вновь положив ее к себе на живот.Я приподнял голову и прошептал ей на ухо:– Обещаю, что нас не поймают. Потом мы уснули. 3 На следующее утро я проснулся около восьми. Сара уже встала; в ванной шумел душ. Полусонный, я еще какое-то время нежился под теплым одеялом, прислушиваясь к тому, как поскрипывает шланг под напором воды.Такие же звуки раздавались по утрам и в родительском доме, стоило только кому-нибудь открыть кран. Когда мы были детьми, Джекоб говорил мне, что это стонут привидения, замурованные в старых стенах, и я ему верил. Как-то ночью мать с отцом вернулись домой навеселе и устроили на кухне танцы. Мне было лет шесть или, может, семь. Встревоженный шумом, я пробрался на кухню и застал родителей в объятиях друг друга, взгромоздившихся на стул, и отец, кончая, проломил в стене дырку размером с кулак. Я в ужасе бросился к месту пролома, намереваясь заткнуть дырку газетой, пока оттуда не полезли привидения, и, увидев меня – тощего, перепуганного ребенка, в пижаме, с всклокоченными волосенками, исступленно запихивающего в стену газету, – родители мои разразились истеричным хохотом. Впервые я испытал смущение, стыд, но, воскрешая сейчас в памяти события того злополучного утра, я не почувствовал горечи или обиды на родителей – лишь ощутил щемящую тоску и жалость к ним. Я вдруг понял, что скучаю по ним, что мне их не хватает, и в полудреме я почему-то представил их сейчас здесь, в этой спальне, – моя мать, молодая, беременная, моется в ванной, а отец ждет ее в постели, под одеялом; в комнате так же сумрачно, и так же мягко поскрипывает шланг за стеной.Думая о родителях, я почему-то всегда пытался представить их молодыми – как мы с Сарой, – только-только начинающими свою совместную жизнь. Это было скорее игрой воображения, нежели воспоминанием: ведь я родился незадолго до того, как дела у них начали приходить в упадок, так что запомнились мне они уже стареющими, чрезмерно пьющими, махнувшими рукой на хозяйство, которое буквально разваливалось на глазах.В последний раз, когда я видел отца живым, он был пьян. Как-то утром он позвонил мне в магазин и с робостью и смущением в голосе попросил меня заехать как-нибудь, проверить его бухгалтерию. Я с радостью согласился, тоже испытав легкое смущение, но вместе с тем и приятное волнение, потому что отец никогда раньше не обращался ко мне за помощью.В тот вечер прямо с работы я отправился на ферму. У отца был небольшой кабинет, куда можно было попасть прямо из кухни, и там, за ветхим карточным столиком, который служил ему рабочим местом, я просидел минут пятьдесят, распутывая его финансовые дела. Отчетность хранилась в огромных размеров кожаной папке. Здесь лежала куча каких-то торопливо выписанных счетов, ведомостей, в которых одна колонка цифр налезала на другую, а на полях были нацарапаны какие-то отметки. Отец делал записи чернилами и, когда ошибался – а это случалось довольно часто, – просто перечеркивал цифры, а не стирал их. Даже беглого взгляда на эту путаную бухгалтерию было достаточно, чтобы убедиться в том, что с фермой родителям придется расстаться.Я знал, что дела у них идут неважно, знал это всегда, сколько себя помнил, но никогда не мог представить, что все так из рук вон плохо. Они были должны буквально всем: энерго– и водоснабжению, телефонной и страховой компаниям, доктору и правительству. Счастье, что они не держали стада, а то задолжали бы и магазину «Рэйклиз», где я работал. Я нашел неоплаченные счета за ремонт техники, а также за топливо, семена и удобрения. Впрочем, это было полбеды: счета можно было бы со временем оплатить, так что и не пришлось бы расставаться с фермой. Можно было бы заложить собственность под банковскую ссуду, но все дело в том, что больше всего отец задолжал именно банку. Он уже заложил и перезаложил и дом, и землю, и вот теперь – это было делом нескольких недель – ему предстояло лишиться и того, и другого.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124