еще двое соперников в борьбе за звание самого одинокого еврейца округа Ситка кукуют за столиками. Ландсман направляется к «своему» столику, у окна, через которое можно профессионально следить за улицей. На соседнем столике кто-то оставил недоеденную порцию тушенки с картошкой и полстакана чего-то, по цвету напоминающего сода-вишню. Объедки и скомканная салфетка вызывают легкую тошноту, настроения не улучшают, но что поделаешь – любимый столик… Должен же коп обозревать улицу. Ландсман усаживается, сует салфетку за ворот, разрезает творожный блинц, сует кусок в рот, жует… Глотает. Хороший мальчик, паинька.
Один из его конкурентов в гонке одиночества – бывший уличный букмекер, мелкий жучок тотализатора по имени Пенгвин Симковиц, профукавший чьи-то деньги и избитый уличными же штаркерами до потери заметной доли разума и здравого смысла, которыми он и ранее богат не был. Другой, сосредоточенно поглощающий салат из сельди со сливками, Ландсману неизвестен. Левый глаз этого еврея скрыт за телесного цвета пластырем, левая линза в очках отсутствует. Прическа его сведена к трем несерьезным сивым клочкам в передней части черепа. Щека порезана при бритье. Когда по этой щеке покатились и закапали в сельдь слезы, Ландсман сдался.
Тут появился Бухбиндер, археолог миражей, дантист, которому его щипцы и вставные челюсти нашептывали типичное для дантиста хобби: паяние перстеньков да укладка паркета в кукольном домике, – но до поры до времени. Потом вдруг Бухбиндера занесло. Мелкие бзики сменились всепоглощающим еврейским безумием. Он принялся за воссоздание инструментария древних «койеним», жрецов Яхве, сначала в миниатюре, а затем и в натуральную величину. Ведра для крови, вилки для расчлененки, лопаты для пепла – все, как предписывает книга Левит священным кулинарам Иерусалима для освященных барбекю. Дантист основал музей, возможно, и поныне существующий, разместил его там, где потеряла разбег улица Ибн-Эзра. В витрине дома, в котором он выдергивал зубы неимущим евреям, возвышался Храм Соломонов, выстроенный из картона, похороненный под слоем пыли, украшенный херувимами и дохлыми мухами. Наибольшей популярностью музей пользовался у соседского хулиганья. Частенько унтерштатский патрульный часа в три ночи являлся по вызову и заставал безутешного Бухбиндера над порушенной и оскверненной коллекцией, любующимся кучей дерьма, плавающей в медной золоченой курильнице.
Бухбиндер заметил Ландсмана, и глаза его тут же близоруко сощурились от дурного предчувствия. Он вышел из мужского туалета, еще не отняв мудрых пальцев своих от пуговиц ширинки, с лицом, выражающим глубокое, но бесполезное понимание загадок вселенной, и вернулся к тушенке и черри-соде. Бухбиндер мужчина положительный, тучный, выходец из Германии, одет он в кардиган, рукава реглан, на пузе напузник вязаный. Чем ниже, тем современнее: из-под твидовых брюк горчат зимние кроссовки. Темный блондин с сивой и серебряной сединой. Бухбиндер постоянно подбадривал свою бороду ласковыми прикосновениями. В сторону Ландсмана он небрежно швырнул улыбку, как грош в кружку нищего, после чего выудил из кармана пухлый томик и, не забывая о тарелке, углубился в чтение чего-то весьма увлекательного, напечатанного мелким шрифтом. Почти сразу принялся раскачиваться в такт чтению и жеванию.
– Доктор, как ваш музей поживает? – окликнул его Ландсман.
Бухбиндер озадаченно уставился на странного незнакомца с блинчиками.
– Ландсман из управления полиции, может, вспомните. Я у вас…
– Да-да, конечно. – Бухбиндер выдавил на физиономию куцую улыбку. – Очень приятно. Мы, собственно, не музей, а институт, но это ничего…
– О, извините…
– Ничего, ничего. – Мягкий идиш Бухбиндера нанизан на жесткую проволоку германского акцента, от которого он, как и все остальные йекке, не хочет отвыкнуть и через шесть десятков лет. – Это обычная ошибка, все так говорят.
«Ну так уж и все», – думает Ландсман, а вслух произносит:
– Все там же, на Ибн-Эзра?
– Нет, сэр. – Доктор Бухбиндер с достоинством стирает салфеткой горчицу с губ. – Я закрылся официально и навсегда.
Высокопарность, торжественность тона и манер как-то не вяжется, по мнению Ландсмана, с содержанием высказывания.
– Надоели неподходящие соседи, – подсказывает Ландсман.
– Соседи… Животные! – весьма бодро исправляет его доктор Бухбиндер. – Они били стекла и разбивали мое сердце. – Он отправляет в рот последний кусок говядины и принимается ее тщательно пережевывать. – Однако на новом месте я буду для них недосягаем.
– И где это новое место?
Бухбиндер улыбается, разглаживает бороду, отодвигается от стола, готовится к приятному сюрпризу.
– В Иерусалиме, конечно. Где же еще, – открывает он наконец сладкую тайну.
– О-о, – почтительно блеет Ландсман, стараясь не выдать озадаченности. Он не видел правил и условий допуска евреев в Иерусалим, но наверняка на первой позиции в этом перечне – не быть одержимым религиозным лунатиком. – Иерусалим… Далеко, однако.
– Да, конечно.
– Полностью и навсегда?
– Разумеется.
– Есть там знакомые?
Живут еще евреи в Иерусалиме, всегда они там жили. Немного осталось. Жили они там и до того, как вынырнули откуда ни возьмись сионисты с сундуками, набитыми учебниками иврита, сельскохозяйственными справочниками и грядущими невзгодами для всех и каждого.
– Как сказать, – мнется Бухбиндер. – Вообще-то нет. Кроме разве… – он пригибается и понижает голос, – Мессии.
– Гм… Неплохо для начала, – живо откликается Ландсман. – Я слыхал, он там с лучшими из лучших.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121