Наша фирма производит и обслуживает турбины для ветровой электростанции вблизи Памплоны. Она является крупнейшей в Европе и надеется стать мировым лидером в области возобновляемой энергии. В тот момент мы как раз прокладывали первый за пределами Америки электрический суперпровод (подобная система уже обслуживает район Детройта), в результате чего планировали поставлять в три раза больше электричества с максимальной эффективностью его использования. Замечательная перспектива. Ну, по крайней мере, я так думал.
Олая часто была в дурном настроении. Однажды я вежливо поинтересовался, как она провела предыдущий день, – накануне она не явилась на работу.
– Я же вам говорила, – ответила она, – у меня личные дела.
– Вас видели загорающей на пляже Арееты.
– А я и не утверждала, что занималась благотворительностью или что у меня проблемы в семье.
Ей нравилось злить меня, неожиданно делая в своем безукоризненном английском – лучшем, чем у многих англичан, – сознательные ошибки. Она могла сказать что-то типа: «Я же говорила, что мне трудно функционировать во время менструального цикла», – и не скрывала улыбку.
Она, как и многие баски, говорила по-английски почти без акцента: никаких признаков горловых или легкой испанской шепелявости. Но ее почти идеальный английский еще больше сбивал меня с толку.
Каждое утро на работе происходило примерно одно и то же. В нашем кабинете стояли два рабочих стола – мой и Олаи. Рабочие-испанцы заходили к нам, говорили с Олаей, игнорируя меня. В разговоре они чаще всего использовали баскский, потому что знали, что я в нем не силен. Они иногда смотрели на меня, кивали друг другу, явно принимая решения, не советуясь со мной.
Я чувствовал себя не у дел и потому, что местные, похоже, хорошо относились к другим британцам. Такая традиция существовала здесь несколько веков. Англичане познакомили басков со сталелитейным делом, железными дорогами и даже футболом. Английских архитекторов приглашали строить здесь дворцы и метро. Оба народа не ладят с мадридским правительством. Баски любят британскую попсу и английских туристов. И только я за своим рабочим столом каким-то образом выделялся из общей массы британцев.
Шла вторая неделя моего пребывания в новой должности, когда я получил загадочное послание. У нас сложилась такая система: я читал всю корреспонденцию на английском и испанском, Олая отвечала за письма на баскском. В тот день в своем почтовом ящике я обнаружил листок с напечатанными английскими словами. Там говорилось:
Дорогой Сал!
Думаю, тебе стоит прочесть это.
К письму прикреплялась фотокопия брошюры о птицах на испанском.
Я показал послание Олае.
– Что мне с этим делать? – спросил я.
– Это брошюра о птицах, – объяснила она.
– Я вижу, но зачем мне ее прислали?
Олая бросила взгляд на брошюру и пожала плечами, сделала резкое движение рукой сначала влево, а потом вправо – это был то ли не знакомый мне испанский язык жестов, то ли признание незначительности вопроса. В любом случае, мне показалось, что Олая знала больше, чем говорила. Но мне всегда так казалось.
Я спросил, не знает ли она, куда делся конверт.
– Какой конверт?
– Письмо должно было прийти в конверте. Возможно, он мне подскажет, откуда его прислали.
– Для вашего удобства большую часть писем я обычно вынимаю из конвертов и кладу в ваш ящик входящей корреспонденции. Но я этого не делаю, если считаю, что письмо личное.
– И куда вы кладете конверты?
– В мусорную корзину.
Я взглянул на корзину, но решил, что не стоит в ней рыться. Это всего лишь дурацкое письмо.
Как бы ни были велики мои неприятности на работе, я всегда с радостью возвращался домой, к Габриэль. Мне стоило только подумать о ней, как настроение сразу улучшалось. Габриэль была самым необыкновенным человеком, которого я когда-либо встречал в своей жизни, и она жила со мной.
Иногда я испытывал затруднение, не зная, что ей сказать, словно она была каким-то экзотическим существом, не принадлежавшим нашему миру. В такие минуты я прибегал к одной уловке: просил ее рассказать о себе. Помню, однажды мы устроили пикник на вершине скалы на четверть мили ниже нашего дома. Вероятно, она говорила тогда не меньше часа и даже дух не перевела; речь шла о ее впечатлениях от работы с лондонским военизированным подразделением. Она описывала мужчин в черной униформе, прячущихся в тени с автоматами и приборами ночного видения, ждущих команды к началу штурма здания. Она шутила, что парни слишком любили свою работу, и даже если переговоры шли хорошо, они часто все же пытались начать штурм, пока не закончилась их смена, чтобы все веселье не досталось другим. Именно поэтому рейды проводятся на рассвете, а не в полночь.
Она рассказывала о таких подробностях, что в конце концов я стал ощущать себя настоящим экспертом. Я узнал, что с начала семидесятых не было удачных захватов заложников; что приборы ночного видения менее эффективны, если в доме включен свет; что ребята из военной полиции знают по меньшей мере четыре способа проникновения в нужную дверь; что в их снаряжении есть такие забавные гранаты, которые, заброшенные в комнату, взрываются несколько раз в разных местах. Габи описывала все это так детально и красочно, что становилось ясно, насколько она осведомлена о работе полиции.
Габриэль замолчала – похоже, ей надоело рассказывать. Она встала, отряхнула одежду и подошла к краю скалы.
И прыгнула вниз.
На ней было летнее платье и соломенная шляпа. Она только сбросила сандалии, прижала шляпу к голове, подол платья зажала между коленями и, не сказав ни слова, шагнула вперед.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72