И хотя Эзра сознавал, что большинство нормальных людей, оказавшись в его положении, покинули бы родительский дом и стали бы жить отдельно, но для него это было не так просто. У него не было ни собственных денег, ни кредитной карточки. Все, что имел Эзра, он имел от Сэма, и меньше всего ему хотелось остаться на финансовой мели и обращаться к одному из сотрудников отцовской империи для того, чтобы отец возобновил его финансирование. Сэм мог позволить Эзре существовать, если он будет сидеть тихо, в пределах диапазона, так сказать, отцовского радара, но если бы он начал требовать большего, все могло осложниться. Тогда отец вполне мог вовсе отказать ему в деньгах и потребовать, чтобы сын подыскал себе работу.
С точки зрения Эзры, работа у него уже была – самая важная на свете.
Ксанакс действовал все более уверенно. Перспектива стала казаться Эзре не такой ужасной. Он настолько расслабился, что смог снова думать о работе – о том, чем намеревался заняться сегодня вечером. В доме все стихло. Насколько догадывался Эзра, отец и мачеха куда-то ушли, так что теперь ничто не могло ему помешать. Он встал с кровати и подошел к стеклянной двери. Открыв ее, вышел на маленький балкон. Далеко внизу задние огни машин на шоссе Рузвельта рассекали ночную мглу ярко-красной полосой, а над рекой в Квинсе был едва виден подсвеченный прожектором серебряный крест на колокольне.
Ночной воздух освежил Эзру. Он почувствовал, что готов взяться за работу.
Вернувшись в комнату, закрыл балконную дверь и плотно задернул двойные шторы. Он попросил Гертруду повесить в его комнатах такие шторы, чтобы внутрь не проникал дневной свет. Она тогда озадаченно посмотрела на него, но просьбу выполнила.
В той комнате, которую он превратил в кабинет, Эзра включил лампу над чертежной доской, встал на колени перед комодом, где хранились его детские игрушки, и открыл ключом верхний ящик. В ящике, среди комиксов и игрушечных самолетиков, лежал картонный тубус.
Эзра снял с тубуса верхнюю крышку и вытащил дешевые папирусные свитки, которые купил в магазине сувениров как раз перед тем, как покинул Ближний Восток. Верхним был папирус с изображением Анубиса, бога с головой шакала, который взвешивал на весах души умерших людей. Следующим был папирус с изображением Осириса, творящего землю и небо. Но Эзре был нужен третий свиток, лежавший под двумя первыми в отдельной целлофановой упаковке. Его он вытащил из тубуса с особой осторожностью. Первые два свитка он небрежно бросил на пол, а третий с душевным трепетом положил на чистую поверхность чертежной доски. Доска была наклонена всего на несколько градусов, так было легче работать.
Но Эзра знал, что работа далеко не всегда будет легкой.
Перед ним лежало то, что он украл из архива Еврейского университета: обрывки, полоски, кусочки свитка, которому было наверняка более двух тысяч лет. Некоторые фрагменты рукописи соединялись между собой, некоторые были разрознены, но все вместе они составляли то, что, на взгляд Эзры, являлось самой желанной и великой наградой для ученых, изучавших Библию. Другие свитки, найденные неподалеку от Мертвого моря, уже были собраны из фрагментов, переведены и прочтены без учета этого свитка. На самом деле существовал его перевод на эфиопский язык, датируемый четырнадцатым веком. Но эта версия, как полагали большинство ученых, за многие века была изрядно искажена церковными переписчиками, которых всегда пугал мистический и допускавший множество толкований первоначальный арамейский текст. Переписчики позволяли себе собственные толкования и выбрасывали из текста то, что их оскорбляло. Нет, до сих пор никому не представилось возможности собрать воедино оригинал, расшифровать и прочесть то, что на протяжении тысячелетий было известно под названием «Утраченная Книга Еноха».
Но с другой стороны, никто никогда не искал этот свиток среди древних фрагментов других рукописных документов – торговых счетов, брачных контрактов, деловой переписки. Именно там его обнаружил Эзра. Что это было? Недосмотр, халатность или что-то иное? Эзра часто размышлял об этом. Когда ему впервые позволили поработать с каталогом, он нашел эту драгоценность, можно сказать, посреди мусора. Неужели его просмотрели, пропустили, не увидели в этой куче малоинтересных документов (например, только в Каирской генизе содержалось более пятнадцати тысяч документов, датируемых одиннадцатым – тринадцатым веками, и многие из них еще предстояло изучить)? Или, как подозревал Эзра, какой-то его предшественник спрятал свиток посреди других рукописей, но у него не хватило смелости украсть его и всем раструбить о своей находке? История науки изучения древних рукописей изобиловала такими случаями, и, может быть, отчасти именно поэтому Эзра не чувствовал себя таким уж преступником.
Он надел купленные в аптеке хирургические перчатки и бережно развернул самый большой фрагмент свитка. Но и этот обрывок имел длину не более восемнадцати дюймов и ширину всего около двух дюймов. Бледно-желтая бумага, ровно лежавшая на чертежной доске, цветом и текстурой походила на осенний лист, давным-давно вложенный между страницами книги. Судя по всему, свиток был папирусный, как большинство древних рукописей, но Эзра не был в этом уверен на все сто. Даже самые древние из найденных свитков порой представляли собой тончайший, как современная бумага, пергамент. Если бы Эзре не пришлось в такой спешке покидать Израиль, не пришлось бежать оттуда подобно ночному вору, он бы сумел воспользоваться соответствующей аппаратурой в Еврейском университете или в институте, чтобы определить, на каком материале записан этот текст.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116