Его рука переместилась на другую грудь. Она сожалела, что улыбнулась ему.
– Вы очень милый… вы всегда были… но в этом нет необходимости, я имею в виду, что вы не должны… – Она была в смятении, ее слова звучали глупо. Она тяжело дышала.
– Мне всегда казалось неизбежным, что мы будем вместе, – сказал Жоржи. – Несомненно, вы были уверены в этом же.
– Да, была, но я не должна… вы не должны…
– Вы хотите, чтобы я оставил вас одну?
– Нет, это не так, я не…
Жоржи рассмеялся и поставил ее на ноги.
– Ночь тиха и спокойна, дождь пойдет, скорее всего, позже. Мы будем нежны друг с другом, мы не будем создавать проблем, и жизнь улыбнется нам на час или два.
Она колебалась, озадаченная.
– Идем.
Сибил прижалась к нему на мгновение, когда он обнял ее за плечи, и волна забвения поглотила ее, благословенная, как сон или ампула с морфием. Конечно, она должна отказать ему, но чувство долга было таким слабым, таким нереальным. Зато реальными были его запах, его теплота и ее потребность быть желанной. Пол тоже был реальным, но он был за четыре тысячи миль отсюда, и сама мысль о том, что он был так далеко, делала ее одиночество еще безысходней. Она подняла голову, чтобы посмотреть на Жоржи, и увидела, что он улыбался. Она улыбнулась ему в ответ, она знала, что доставит ему удовольствие. Это и ей доставит удовольствие – временная замена, призванная поддержать ее в форме до того, как вернется Пол.
Сибил сидела на высоком стуле и поедала консервированные персики прямо из банки. На ней были огромные трусы Жоржи, которые пришлось стянуть вокруг талии при помощи салфетки. Над крестцом торчал маленький хвостик, о который она вытирала запачканные сиропом руки. Жоржи, с взъерошенными волосами и массивными очками на носу, сидел, обложенный подушками, в кровати, держа альбом для зарисовок на своем большом, как бочка, животе. В камине горел огонь, а тяжелые бархатные портьеры закрывали окна, за которыми шел дождь.
– Это была студия моего отца. Это он научил меня рисовать, – сказал Жоржи. – Он любил женщин и только женщин. После своей смерти он оставил сотни зарисовок женщин. Я столько не нарисовал. И не думаю, что нарисую. Мне кажется, в то время было легче любить людей. Ты все персики прикончила?
– Нет, – рассмеялась Сибил. – Я только приступила ко второй банке. Мой животик уже округлился. Ты действительно считаешь, что тогда было легче любить людей?
Жоржи вырвал лист из альбома и начал рисовать на другом. Какое-то время он молчал.
– Да, я так думаю. Не знаю, почему. Для многих из нас ничего не изменилось. Слишком много денег, никаких обязанностей и так далее. Точно так же, как во времена моего отца. Но есть и отличия. Трудно понять, какие из них имеют значение.
– Хочешь я приду к тебе, и мы займемся любовью? – спросила Сибил. – Я чувствую себя с тобой так хорошо, так уютно.
Ей действительно было хорошо. Любовный спектакль Жоржи совершенно успокоил ее. Он был такой благородный, такой любящий, такой искусный. А своей просьбой попозировать для рисунка он добавил к ее хорошему настроению чувство преклонения – сладчайшее из чувств. Было что-то невероятно успокаивающее в том, что она воплощалась, овеществлялась на этих широких плотных листах бумаги, которые так музыкально падали на пол. Образ ее красоты был больше не призрачной мечтой, а реальным фактом. Его карандаш скользил по листу альбома и вновь воскрешал пережитое ею удовольствие – глаз знатока и неутомимые руки одновременно неторопливо ласкали ее кожу.
– Нет. Съешь еще персик. И держи голову прямо. Я скажу, когда можно опустить. Так на чем мы остановились?
– Ты говорил о различиях, но ты не знаешь…
– Да. И спасибо тебе за чувства. Я ощущаю то же самое.
Итак… – он постучал кончиком карандаша по губам, пытаясь привести свои мысли в порядок. – Я назвал два отличия, ты можешь продолжить сама. Прежде всего, отец не заботился о деньгах. Совершенно не заботился. Конечно, только сумасшедший мог в его время задаваться вопросом, имеет ли право человек стремиться к возможно большему богатству? Если бы на его долю выпала удача, его друзья поздравили бы его, а бедняки стали бы завидовать ему. Но никто бы не считал, что он согрешил. С другой стороны, знаешь, мой отец мог себе позволить быть либо до безумия жестоким (такие звери были), либо – до безумия добрым. Он предпочел быть добрым. А почему бы и нет? Учитывая то, что он не подхватил сифилис и не заболел раком, что еще помешало бы ему наслаждаться жизнью! Все это сделало его очень счастливым и он верил в будущее. И он мог позволить себе верить в то, что и другие люди наслаждаются жизнью так же, как и он. Некоторым он даже помог и очень помог.
Сибил поднесла к губам банку и выпила сок.
– Осторожно, не порежься, – сказал Жоржи, – и не двигайся хотя бы несколько секунд. Поверни этикетку ко мне.
В ее голосе зазвучал глухой металл, как у механической игрушки, так как она говорила в банку. Жоржи улыбнулся. Нет, она не игрушка, эта женщина. Она – персик, но не консервированный. Свежий, спелый, ароматный персик, который со временем станет еще лучше. Он вздохнул.
– Сними трусы, я хочу нарисовать тебя как ты есть. Сибил распустила узел салфетки, и трусы соскользнули с нее.
– О'кей? Сойдет?
– О'кей. Откинь голову. Возьми банку. Подними выше. Так.
– Надежда нам помогает, – с трудом выговорила Сибил, а потом помолчала. – Я надеюсь выйти замуж на днях.
– Хорошо. Но только не за этого глупого мальчишку.
– Не за него. Я не скажу тебе, за кого, это – тайна.
– Я никому не проболтаюсь. Выше голову.
– Нет, не скажу.
– Хорошо. Но ты ведь любишь его?
– Да.
– Даже когда я занимался с тобой любовью, ты не забывала его?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111