"Марш московских рабочих", "Знамени Ленина – верны", "Едут новоселы по земле целинной", что окончательно вывело Надежду из себя. "Нет, я сыта по горло", – и, подхватив сигареты и сумочку, выбежала из бара. Я так и не понял, что именно было невыносимо – музыка, немцы, бар или лагерь «Кэссиди». Дверь за ней с треском захлопнулась, а смешанный хор все еще пел по радио о том, что народ и партия едины.
В следующий вечер немцы уже были начеку. Не успела Надежда сделать заказ, как они, торопливо проглотив свой ужин, уселись у стойки смотреть телевизор. Все были поглощены каким-то боевиком про джазиста, которого должны были прикончить, когда подошла Надежда. За стойкой не было ни одного свободного табурета, но немцы отнюдь не спешили уступить свои даме. Тогда Надежда глянула в мою сторону и велела принести ей кресло из зала. Усевшись, она произнесла: "А теперь поймайте мне Москву".
Москва передавала "Руслана и Людмилу" Глинки – всю оперу, от начала до конца. На экране тем временем вовсю разворачивались события: в полумраке ночного клуба двое убийц с пистолетами неслышно приближались к джазисту, а тот что есть силы дул в свою трубу. Пианист в ресторане исполнял попурри из оперетт Оффенбаха. Вряд ли кто-нибудь мог получить удовольствие, слушая все это одновременно, но пианист был на работе, а Надежда и немцы уступать друг другу не собирались. Наконец пианист встал из-за рояля, а вскоре кончился и боевик, и немцы удалились, бормоча что-то про "diese Scheissrussin". Избавившись от соперников, Надежда посидела еще минут пять, а когда я попробовал с ней заговорить, отвернулась и, резко поднявшись, вышла вон.
Добившись столь же скромных успехов, что и следователи, я уж готов был признать себя побежденным, но капитан Мак-Минз сказал, что нужно сделать еще одну попытку. Если и она кончится ничем, добавил он, плюнем на все это дело и отправим девицу в лагерь для беженцев.
На следующий вечер Надежде удалось опередить противника. Когда она, войдя в ресторан, увидела, что немцы поспешно поглощают еду, она прямиком направилась к стойке и, усевшись около радио, сказала: "Я буду ужинать здесь". Через минуту она уже ковырялась в своей тарелке, осушая один бокал шампанского за другим и слушая пьесу, которую передавали из Москвы, – драматическую историю про бригадира, конфликтовавшего с одним из молодых рабочих: тот много пил и из-за этого не выполнял норму. Трудно сказать, насколько внимательно Надежда следила за ходом действия, но она то и дело бросала взгляд на немцев, причем всякий раз ее передергивало. Когда немцы наконец подошли к стойке, было видно, что настроены они серьезно.
– Вам, может быть, и неизвестно, – сказал один из них, – но сегодня транслируют важный футбольный матч, и мы не собираемся пропустить его только потому, что ей хочется слушать эту белиберду из Москвы.
– Можете включить телевизор, – сказала Надежда, – но без звука.
– Футбол важнее, чем та ваша ахинея.
– Я сказала – без звука.
– А я говорю – со звуком.
Впечатление было такое, что еще минута – и они запустят чем-нибудь друг в друга. Надежда размахивала сигаретой, а немцы – стаканами с пивом.
– Может быть, мы вот как сделаем, – сказал я, сперва по-немецки, потом по-русски, – дама останется здесь и будет слушать радио – оно вмонтировано в стену, – а телевизор я перенесу в зал, и вы, господа, сможете там его смотреть?
– В зале играет пианист, – возразил один из немцев.
– Мы ему скажем, чтоб не играл.
В эту минуту к стойке подошли несколько венгров и поляков, которые тоже хотели посмотреть футбол.
– Всем места здесь все равно не хватит, – сказал я.
– А, черт, ну ладно.
Кроме телевизора я отнес в зал батарею бутылок, и в считанные минуты ворчание прекратилось – все увлеклись матчем. Время от времени я подходил проверить, хватает ли вина; источники шумно реагировали на ход игры, и в зале стоял разноязыкий галдеж.
Надежде вскоре надоело притворяться, будто она слушает радио. Ее взгляд перебегал с одного предмета на другой, но меня она как бы не видела. Подливая ей коньяку, я увидел сквозь дым, что она плачет. На всякий случай я решил не отходить и, действительно, через минуту услышал ее дрожащий голос: "Мне так скучно, так плохо!"
– Может быть, я могу что-нибудь для вас сделать? – спросил я.
– Да, помочь мне выбраться из этого проклятого лагеря.
– Боюсь, что такие вещи от меня не зависят, – сказал я, – но ведь здесь никого насильно не держат. Не хотите оставаться – уезжайте.
Надежда погасила сигарету и тут же закурила новую.
– А куда мне ехать? Кого я знаю в Западной Германии? Мне даже нельзя вернуться домой – там меня сразу посадят. А здесь меня целыми днями допрашивают какие-то хамы. Неужели им не понятно, что я всего-навсего школьная учительница? Что им от меня нужно?
– Этого я не знаю, но хамить, конечно, нехорошо.
– Прямо не люди, а какие-то скоты.
– Да, это очень неприятно. Я бы на вашем месте уехал.
– Куда?
– Может быть, наши сотрудники помогут вам с работой?
– Только если я отвечу на их вопросы, иначе меня отправят в лагерь для беженцев.
– А почему вы не хотите на эти вопросы ответить?
– Потому что они омерзительны. Притом ко мне самой не имеют никакого отношения. О себе я готова рассказать все, что угодно, а чужая жизнь меня не касается.
Она сделала большой глоток коньяку.
– Может быть, вам надо ненадолго переменить обстановку. Вы уже успели познакомиться с Франкфуртом?
– Я там вообще не была. В Западной Германии я успела познакомиться только с лагерями да с помещениями для допросов.
– Так, может, вам туда съездить?
– Тут больше нет русских, а с этими кошмарными типами, – она показала на сидящих в зале, – я ехать не хочу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150