Я осмотрелся, чтобы понять, как она попала в это уединение. Санитар указал мне на раздвижную дверь.
Заметила ли она меня? Глаза ее были открыты, но выражали не больше, чем взгляд ее сокамерниц, смотревших телевизор: и казался ей таким же знакомым, как им – автомобили из рекламы, и при этом был так же далек от ее здешней жизни, как для них – возможность сесть за руль и уехать. Я все же подошел. Заметил, что на ней мое пальто. Хоть что-то общее между нами.
Она курила. Я поздоровался. Дым витал у ее губ. Я сел у ног. Она выдохнула.
– Ты не разговариваешь, – сказал я. – Понимаю. Я тоже не буду.
Она курила с таким жаром, словно поглощение никотина было единственным доступным для нее и отброшенным всеми способом общения. Слова предали ее, а теперь предал и весь мир. Я это понял – то же самое можно было сказать и обо мне, если бы кто-то потрудился заметить. Но у меня не осталось читателей, а с ней хотели поговорить все и каждый, и Саймон запретил ей курить прилюдно.
Итак, мы снова вдвоем. В кармане у меня был кусок бечевки. Я связал концы. Переплел между пальцами, соорудив «кошачью колыбель», поднял на уровень взгляда и протянул ей. Анастасия окуталась дымом. Я ждал, стоя на коленях. Она взяла бечевку и собрала свисающие волосы в хвост.
Это было не то, чего я ждал. Я заглянул ей в глаза и увидел в очках отражение Мишель и врача. Она прикурила новую сигарету и отвернулась.
Я встал им навстречу.
– Доктор мне все объяснил, – сказала Мишель. – Тебе стоило его послушать, милый.
– Мишель – отличная ученица, – согласился он. – Пациентка сказала что-нибудь?
– Она курила, – ответил я.
– Ей это не вредно? – спросила Мишель.
– Вряд ли это имеет значение, – сказал врач. – Я оставлю вас вдвоем… втроем. – Он подмигнул. – Если она вдруг начнет цитировать Геттисбергское послание или еще что-нибудь – вы знаете, где меня найти. – И он закрыл за собой дверь.
– Как мне привлечь ее внимание? – спросила меня Мишель.
– Ты его и так привлекаешь.
Она расправила свои подплечники.
– Привет, Стэси! – слишком громким для этих стен голосом начала она. – Как Твои Дела! – Она подошла вплотную. – Поздравляю С Твоей Американской Книжной Премией! Ты, Наверное, Очень Счастлива! Мы Все Так Гордимся! – Она наклонилась, заглянула Стэси в глаза. – Скажи Мне: Ты Рада, Что Победила! Поделиться Этим С Друзьями Просто Здорово! – Она поднялась и с улыбкой подошла ко мне. – Разве она не прелесть? Думаю, она меня понимает.
– Между прочим, она не оглохла.
– Не глупи. Я повысила голос только потому, что доктор сказал, пациента в ее состоянии легко сбить с толку.
Она провела нас обратно в здание, прочь от Анастасии.
– О чем ты говорил с ней, милый?
– Я не говорил.
– То есть хочешь сказать, у вас не случилось осмысленной дискуссии, как у нас прошлой ночью? – Она села на угол оранжевого стола у настольного приемника, рядом с кем-то брошенными «Змеями и Лестницами». Я сел напротив и бросил кубик. – Джонатон, я с тобой разговариваю.
– Хы права, – ответил я, имея в виду Анастасию. – Вопрос усовершенствования полового сношения посредством улучшенной смазки никогда между нами не возникал.
– Ты восхитителен, сам знаешь, – сказала Мишель. – Когда Стэси впервые тебя встретила, она сказала мне, что поверить не может, что мы вместе. Забавно, правда?
Я посмотрел на Анастасию на камне. Мишель тоже обернулась. Помахала Анастасии, как зверюшке в зоопарке. Потом взяла меня за руку.
– Идем, милый, – улыбнулась она, – проверим у меня дома, нельзя ли еще чуть-чуть усовершенствовать наше половое сношение, пока газета не призовет меня обратно на па боту.
II
Саймон пригласил меня к себе домой.
– Не бери Мишель, – сказал он. – Это важно.
Я отправился к нему поздно вечером, когда она вернулась в газету, в который раз взбешенная тем, что я согласился с ее словами: по сравнению со Стэси она большая (то, что это было самой незначительной из ее проблем, видимо, не имело значения, равно как и мое заверение, что Анастасия удивительно тощая). Впрочем, Саймону я об этом не рассказал. Предоставил говорить ему. Как выяснилось, почти всегда лучше давать говорить другим.
Он предложил мне кофе, а не выпить, чтобы я, как он со значением произнес, оставался в сознании, и, сунув мне что-то почитать, отправился на кухню колдовать над туркой. Дал он мне, как оказалось, общую тетрадь, вроде школьной; на обложке Анастасия несмываемыми чернилами написала: «СТЭСИ ЛОУРЕНС».
Я часто видел эту тетрадь раньше, закрытой, на полу рядом со Стэси, пока та читала ветхие тома французского уголовного судопроизводства или последние монографии по уходу за рукописями в специальных хранилищах, – но Стэси никогда не показывала мне, что внутри. Я уважал ее тайны: суть ее секретов до сих пор казалась мне второстепенной по сравнению с удовольствием слушать ее признания и подразумеваемой интимностью доверия, с которой она невинно намекала на изводящее ее преступление, коего я решительно не замечал.
Но это было до коллапса Анастасии. Если ей суждено спастись думал я, ее нужно вернуть в прошлое, и, чтобы стать ее спасителем, я должен обеспечить ей утраченное. В любом случае Саймон явно прочитал эту тетрадь – и если он уже предал ее я как минимум могу предать его в ответ.
Пока я бегло просматривал записи Анастасии, Саймон вернулся в гостиную с полным кофейным сервизом.
– Фамильное, – заявил он мне, хотя, очевидно, к его деревенской семье все это отношения не имело. – Сливки? – Я согласился. – Сахар? – Я отказался. – А теперь скажи мне, что думаешь.
– Не знаю, – сказал я, – я видел только первую страницу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103