– Когда я видела его последний раз, он был в прекрасном настроении.
– Но, конечно же, он не знал. Не знал, что будет дальше.
– Он редко предвидел последствия своих действий.
Лолита мерно покачивается в кресле. Глаза закрыты. Она молчит.
– А вы не собираетесь… – встревает Эмили, – …вы не собираетесь обсудить стратегию защиты с нами? Какие-то запасные варианты? Глория не может рисковать, как она это делала до сих пор. Навещать ее в тюрьме будет слишком унизительно – разговоры через металлическую решетку в присутствии охранников и всех этих грязных преступников, слышащих каждое твое слово, и все такое… Глория – единственный человек, с которым мы можем говорить не только о чепухе или иронизировать. Вы знаете, как это бывает? Вы понимаете?
Наверное, впервые со времен колледжа я думаю, что она может расплакаться из-за меня. Я польщена, потому что теперь знаю точно: надо мной произнесут прекрасный панегирик.
Все еще покачиваясь с закрытыми глазами, Лолита кивает нам огромным пучком на голове.
Я встаю, волоча за собой тело Дейрдре. Я иду, Дейрдре спотыкается, Эмили поднимается вслед за нами, действуя на нервы своими всхлипами; я иду, а они следуют за мной, через коридор, к лифту, сквозь стеклянный турникет, на мостовую. Я иду, мы все еще прикованы друг к другу, мы молчим, больше сказать нечего.
7
Пи-Джей обрадовался, увидев меня в своем кабинете той финальной ночью. Мы с ним не трахались уже больше недели – с тех пор, как он сказал мне об «Алгонкине». Как и следовало ожидать, это создало некоторую напряженность: мы даже не разговаривали с того момента.
– Давай поиграем в доктора. – Я притворяюсь пьяной. Привычная для нас территория. – Ты – пациент. – Я натягиваю пару резиновых перчаток, выключаю свет, комната становится цвета кофе. – Раздевайся.
Пи-Джей одевался, как старик, и так же раздевался. Сперва блейзер, который он аккуратно вешает на спинку кресла. Потом мокасины, аккуратно поставленные под кресло, левый – с левой стороны, правый – с правой. Потом рубашка на пуговицах, наручные часы, ремень и слаксы. Он складывает каждый предмет одежды с профессионализмом продавца. Потом вылезает из хлопковых боксерских трусов, одна нога, вторая, растягивая резинку спереди, точно пытаясь высвободить свою эрекцию, ни за что не задев.
Я ободряюще улыбаюсь. Следует помнить: когда тело полностью обнажено, теряется вся информация о личности, но информация о Пи-Джее уже не нужна. Его тело теперь уже просто формальность. Труп.
Раздевшись, Пи-Джей смотрит на меня, налитый кровью твердый пенис подрагивает, как гончая на поводке. Мои глаза привыкают к полумраку. Его кожа уже утратила эластичность, она не скрывает секреты мускулов и костей: «Длинная головка трицепса, спускаясь в треугольном пространстве, образованном плечевой костью и мышцами терес-минор и терес-майор, делит его на малые пространства». Я велю ему лечь.
– Куда?
– На диван. Ложись на спину.
Я становлюсь на колени рядом с ним, руками в перчатках провожу по мускулам ног, рук, шеи. Я глажу его, пока маленькая капля спермы не появляется из его пениса, чтобы разведать ситуацию – жалкая капля, умирающая прежде, чем жизнь для нее станет возможной.
– Трахни меня, – шепчет он, солипсист со своей вселенной, сведенной к девяти дюймам сморщенной плоти.
– Скоро, Пи-Джей. – Я отдергиваю руки. Капля семени стекает по стволу его пениса. Как слеза.
Скоро тебя трахнут.
8
Жирная баранья отбивная липнет к моей тарелке и ускользает, когда я пытаюсь ее сдвинуть. Я тыкаю вилкой в свои макароны, восхищаясь лубрикативными качествами маргарина.
– Ты же любишь бараньи отбивные, Глор, – напоминает мне мать. – Я приготовила их, потому что это твое любимое блюдо.
– Мы нечасто едим красное мясо, – вставляет Сидней. – Даже с таким крепким сердцем, как у меня, приходится следить за уровнем холестерина. – Он похлопывает себя по груди, промахнувшись с расстоянием на добрых пять дюймов.
– Они очень… хороши, мам.
– Откуда ты знаешь? Ты к ним даже не притронулась. Ты не хочешь чем-нибудь приправить салат, дорогая?
Я гляжу мимо них, смотрю на картины из универмага и вставленные в рамки постеры с выставок импрессионистов, поддельные иудейские реликвии, с помощью которых они методично превращают свою псевдовикторианскую столовую в какой-то пригородный ад конца тысячелетия. Именно потому что я совершенно не вписываюсь в этот мирок, дом Сиднея, возможно, – единственное место на планете, где меня никому не придет в голову искать. Не то чтобы убежище – Сидней всегда был слишком эгоистичен, чтобы укрывать беглецов, – но хотя бы небольшая пауза в рассказе. Вечер четверга. Сидней ничего не знает, даже ничего не подозревает. Я вижу свое отражение в стакане, обрамленное «Водяными лилиями» Моне. Высовываю язык, когда никто на меня не смотрит. Снова принимаюсь ковыряться в лапше, сбрасывая несколько макаронин на пластиковую подставку для тарелки, еще одну – на свежевычищенный ковер цвета старого бургундского.
Когда мои родители еще были женаты, все было по-другому. У Дебры тогда имелся вкус, она не была таким рабом практичности. Сиднея еще можно понять, хоть это его и не оправдывает – но он рос в скверных условиях, чахлое многолетнее существование в бедном квартале Бруклина, так что пусть ест свой пирог. А моя мать выросла среди лужаек и плавательных бассейнов. С папочкой она отказалась от комфорта. А теперь она стала рабой слабостей Сиднея. Я ненавижу ее.
– Дорогая… – Она все еще выжидающе протягивает мне бутылку «Тысячи островов».
– Я не люблю сливочные соусы, мой желудок их плохо переносит.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65